Житие Дон Кихота и Санчо

де Унамуно Мигель

«Конкретные решения»! О прагматичные прагматики Санчо, позитивные позитивисты Санчо, материальные материалисты Санчо!^51 Когда расслышите вы беззвучную музыку духовных сфер?

Трудно говорить со всеми этими Санчо, рожденными и взращенными в местечках, где только и слышишь, что проповеди да сплетни кумушек, рассевшихся на припеке; но еще труднее говорить с бакалаврами. Лучшие слушатели — козопасы, они привыкли и приучились слышать голоса полей, гор и лесов. Все прочие, вот увидите, либо не поймут вас, либо перетолкуют ваши слова шиворот–навыворот, ибо не воспринимают их во внутреннем безмолвии и в девственном молчании, и как бы вы ни изощряли ваше красноречие в объяснениях, они-то не станут изощрять свои умственные способности в понимании.

Поразительная все-таки штука: куда бы вы ни сунулись у нас в Испании с истинами, выношенными в сердце, кто-нибудь непременно да встанет у вас на пути и заявит, что не понимает вас либо понимает шиворот–навыворот. И тому есть причина, а именно: люди идут послушать то или

другое, либо еще нечто, но всегда то, о чем им уже говорилось, а не то, что им говорится. Одни клерикалы, другие антиклерикалы, те унитаристы или централисты, эти федералисты или регионалисты, кто-то традиционалист, кто-то, напротив, прогрессист,⁵² и всяк хочет, чтобы с ним говорили на соответствующем наречии. Они вступают в борьбу друг с другом, но борются, как вынуждены бороться земные ратоборцы: на одной и той же почве, на одном и том же уровне, лицом к лицу; и если ты начнешь окликать их с другого уровня, выше или ниже того, который занимают они сами, твой голос отвлечет их от сражения и они не поймут, чего ты добиваешься. «Раз уж мы сражаемся, — думают они, — пусть в добрый час пожалуют сюда те, кто будут нас подбадривать возгласами: «Так их!», «Вперед!» либо предупреждать об опасности, восклицая: «Поберегись!», «Назад!», но на что нам тот, кто взывает к нам с облаков или из недр земных, требуя, чтобы мы возвели взоры к небу либо обратили их в глубь земли? Разве непонятно, что в это время враги перережут нам горло? Когда идет борьба, нельзя глазеть на небо либо вглядываться в лоно земли». Так они говорят; и не видят, что вы предлагаете им мир, и каждая из противоборствующих сторон видит в вас недруга. И нам остается одно: обращаться к тем, кто прост духом, и говорить с ними, даже не пытаясь приспособиться к их уровню; говорить с ними самым возвышенным тоном, в уверенности, что они поймут нас и не понимая.

И только Санчо, плотский человек Санчо, больше хотел спать, чем внимать песням, ибо не ведал, какая снотворная сила в них таится.

Главы XII и XIII

о том, что рассказал один козопас компании, бывшей с Дон Кихотом, и содержащая конец повести о пастушке Марселе и разные другие события

Вот тогда-то Педро–козопас поведал Дон Кихоту историю Хризостома и Марселы, причем начитанный Рыцарь сперва покочевряжился, исправил погрешности в речах пастуха. Дон Кихот бывал несносен, что уж тут скрывать, когда кичился своей ученостью.

Рыцарь отправился поглядеть на похороны Хризостома, скончавшегося от любви к Марселе; и тут он повстречался с Вивальдо и вступил с ним в беседу об ордене странствующих рыцарей — ордене не таком суровом, быть может, как орден картезианских монахов,⁵³ но в равной степени необходимом миру, ибо лишь пример деяний, посильных для большинства, может устремить это самое большинство к достижению целей, для него непосильных. Равным образом конские бега, вся польза от которых — отбор скаковых лошадей, обеспечивают чистоту породы, дабы благородное животное не захирело от низких ремесел вроде хождения в упряжке или вращения колеса водокачки. И оба рода занятий равноправны, не скажешь, что важнее: просить небо о благоденствии земли или приводить в исполнение то, о чем просишь, и творить с копьем во длани Царство Божие, то самое, которого взыскуют в молитвах. «Поэтому на земле мы — слуги Бога, мы — руки, с помощью которых осуществляется на ней Его справедливость», — добавил Дон Кихот.

Горестный Рыцарь, а не уходят ли корни и подвигов твоих, и горестей в благородный грех — тот самый, от которого тебя очистила и вознесла к райской славе твоя Дульсинея, грех, в том и состоящий, что ты почитаешь себя служителем Бога на земле и дланью, с помощью которой осуществляется на земле Его справедливость? То был твой первородный грех и грех твоего народа: грех всеобщий, и ты тоже запятнан им и подвластен злым его чарам. Подобно тебе, народ твой, о горделивый Рыцарь, счел себя служителем Бога на земле и дланью, вершащей на земле Его справедливость; и за спесь свою заплатил он непомерно дорогой ценой, платит и доселе. Народ твой поверил в свою богоизбранность и преисполнился гордыни. Но разве он ошибался? Разве не все мы слуги Бога на земле и руки, вершащие здесь Его справедливость? И разве убежденность в том, что это и есть истина, не является, в сущности, истинным средством для того, чтобы очистить и облагородить наши деяния? Чем пытаться делать не то, что делаешь, сражаясь с собственным обычаем, убеди себя, что во всех твоих делах, какими бы тебе они ни представлялись, дурными или добрыми, ты слуга Бога на земле, рука, вершащая Его справедливость; и случится так, что деяния твои в конце концов станут добрыми. Почитай их исходящими от Бога, и придашь им божественность. Есть на свете несчастные, те, кого свойство, которое люди именуют природной испорченностью либо злонравием, превращает в бич для себе подобных; но если такой несчастный проникнется мыслью, что карающий бич вложил ему в руки Бог, то даже свойство, именуемое злонравием, даст добрые плоды.

Не цепляйтесь за жалкий юридический критерий, в соответствии с которым о человеческом деянии судят по внешним его последствиям и временном ущербе, каковой терпит тот, кто от него пострадал; доищитесь до самой сокровенной сути и поймите, какая глубина мысли, чувства и желания таится в истине, гласящей, что вред, причиненный со святыми

намерениями, предпочтительнее благодеяния, оказанного с намерениями злокозненными.

Тебя поносят, народ мой, ибо говорят, что ты отправился к чужеземцам навязать им свою веру силой оружия; и самое печальное, что это не совсем верно, ибо в чужие земли ты отправился еще и затем, и главным образом затем, чтобы силой отобрать золото у тех, кто скопил его; отправился грабить. Отправься ты в чужие земли лишь затем, чтобы навязать свою веру… Я ринусь в бой против того, кто явится с мечом в деснице и книгою в шуйце спасать мне душу против моей воли; но, в конце концов, он обо мне печется, я для него человек; а вот тот, кто является лишь затем, чтобы вытянуть у меня медяки, обманывая меня погремушками и всяким барахлом, тот видит во мне всего лишь клиента, покупателя либо восхвалителя своих товаров. В наши дни подобный порядок вещей всячески превозносится, и все жаждут такого общественного устройства, при котором надзор полиции исключает вредоносные действия; и мы кончим тем, что никто не будет совершать дурных дел, а вместе с тем никто не будет испытывать добрых чувств. Какой ужасающий жизнепорядок! Какая тяжкая доля под мирной зеленью дерев! Какое безмятежное озеро с отравленными водами! Нет, нет и тысячу раз нет! Уж лучше бы Господь так устроил мир, чтобы все испытывали добрые чувства, хотя и совершали дурные дела; чтобы люди наносили друг другу удары в ослеплении любви; чтобы все мы безмолвно страдали от сознания, что волей–неволей причиняем зло другим. Будь великодушен и ополчись на брата своего; поделись с ним сокровищами своего духа, хотя бы и в виде колотушек. Есть нечто более нутряное, чем то, что именуется нравственностью, и это юриспруденция, которая не по зубам полиции; есть нечто более сущностное, чем Десятикнижие, и это скрижаль закона; скрижаль, скрижаль, и при этом — закона! — есть дух любви.

Вы скажете мне, что бессмысленно испытывать добрые чувства и не свершать при этом добрых дел, что добрые дела берут начало, словно из истока, из добрых чувств, и только оттуда. Но я отвечу вам, как Павел из Тарса: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю»,⁵⁴ и добавлю, что ангел, внутри нас спящий, обыкновенно пробуждается, когда животное тащит его куда-то, и, пробудившись, оплакивает рабство свое и свое несчастие. Сколько добрых чувств ведут начало от дурных деяний, к которым устремляет нас животное!

Далее Дон Кихот и Вивальдо принялись рассуждать об обычае странствующих рыцарей поручать себя своим дамам, а не милости Божией, и Дон Кихот на основании вычитанных доводов пришел к заключению, — что не может быть странствующего рыцаря без дамы, «ибо каждому из них столь же свойственно и присуще быть влюбленным, как небу иметь звезды, и можно с уверенностью сказать, что не существует на свете такого романа, в котором был бы странствующий рыцарь без любви: ведь если б был такой рыцарь без любви, он тем самым доказал бы, что он не законный рыцарь, а побочный сын рыцарства, не проникший в его твердыню через ворота, а перескочивший через ее ограду, как вор и разбойник».

Видите, из вышесказанного ясно, что героизм всегда берет начало в любви к женщине. В любви к женщине берут начало самые плодотворные и благородные идеалы, самые возвышенные философские построения. В любви к женщине коренится жажда бессмертия, ибо в этой любви инстинкт самоувековечения побеждает и подавляет инстинкт самосохранения, и таким образом сущностное начало отодвигает на второй план начало сугубо внешнее. Жажда бессмертия побуждает нас любить женщину, и таким-то вот образом для Дон Кихота слились в Дульсинее Женщина и Слава; и поскольку он не мог продолжиться чрез нее в плотском отпрыске, он попытался увековечиться чрез нее в подвигах духа. Да, он был влюбленным, но из тех влюбленных, что целомудренны и воздержанны, как сам он заметил (в другом, правда, случае). Погрешил ли он из-за воздержания и целомудрия против целей любви? Нет, поскольку зачал в Дульсинее долговечных духовных отпрысков. Вступи он с нею в брак, безумие его было бы невозможно; дети из плоти и крови отвлекли бы его от героических деяний.

Никогда не была ему помехой забота о жене, связывающая крылья другим героям, ибо, как сказано апостолом (1 Кор. 7:33), «женатый заботится о мирском, как угодить жене».

И в сфере чистейшей духовности, без тени плотских устремлений, ищет обычно мужчина поддержку у женщины, как Франциск Ассизский у Клары,⁵⁵ а Дон Кихот искал ее у дамы своего сердца.

Но какою помехой может быть женщина! Иньиго де Лойола не пожелал, чтобы в Общество Иисусово допускались женщины (Риваденейра, книга III, глава XIV); и когда донья Исабель де Россель попыталась было создать женскую конгрегацию, подчиненную Обществу,⁵⁶ Лойола добился, чтобы папа Павел III,⁵⁷ в апостольском послании от 20 мая 1547 года, снял с нее сие попечение, ибо «нашему малочисленному Обществу, — писал ему Иньиго, — невместно иметь у себя под началом дуэний, принесших обет послушания». И не то чтобы женщина вызывала у него презрение, ведь он оказал честь тому, что почитается в ней самым подлым и низменным: если Дон Кихот при посвящении в рыцари меч и шпоры получил из рук девиц легкого поведения, то Иньиго самолично сопровождал, на виду у всего города Рима, «беспутных гулящих бабенок», коих помещал «в монастыре святой Марии либо в домах у каких-нибудь дам, доброчестных и добропорядочных, где их должны были наставить на путь истинный» (Риваденейра, книга III, глава IX).