Житие Дон Кихота и Санчо
Шрифт:
И скажи мне: знала ли Альдонса Лоренсо о твоих подвигах и геройствах? Если о чем-то и прослышала, то, уж конечно, услышанное послужило ей лишь темой для того, чтобы поболтать, и поразвлечься, и лясы поточить на посиделках, либо вечерних, у кого-то в доме, либо послеобеденных, на солнышке. Вот бы послушать Альдонсу Лоренсо, когда она, уже в преклонные годы, сидя близ очага в кругу внучат либо среди кумушек, повествовала о подвигах этого бедняги, Алонсо Кихано Доброго, который с копьем наперевес отправился восстанавливать попранную справедливость, повторяя, как молитву, имя некоей Дульсинеи из Тобосо! Вспомнились ли ей тогда взгляды, которые ты бросал на нее украдкою, доблестный Рыцарь? И, оставаясь одна, признавалась ли она сама себе в тайная тайных души: «Это из-за меня, из-за меня он сошел с ума».
Тебе нет нужды отвечать мне, друг мой Дон Кихот, ибо я понимаю, что за мука,
А позже — придвинься поближе, друг мой Дон Кихот, скажи мне так, чтоб расслышало только сердце; а позже, когда слава превозносила тебя, не вздыхал ли ты украдкой по этой неисповедимой любви твоих зрелых лет? Не отдал бы ты всю ее, славу, за один только ласковый взгляд своей Альдонсы Лоренсо? Если бы она, мой бедный идальго, если бы она заметила твою любовь, и, движимая состраданием, в один прекрасный день пришла бы к тебе, и раскрыла бы тебе объятия, и разомкнула бы губы, и позвала бы тебя взглядом; если бы она предалась твоей воле, и твоя невероятная воздержанность не устояла бы при словах ее: «Я разгадала тебя, приди ко мне, не хочу, чтобы ты мучился», стал бы ты добиваться бессмертного имени и вечной славы? Но в таком случае разве не развеялось бы мгновенно все очарование? Думаю, сейчас, когда твоя Дульсинея прижимает тебя к сердцу и длит память о тебе из века в век, думаю, и сейчас тебя овевает тихая меланхолия при мысли, что твоей груди уже не ощутить объятий Альдонсы, твоим устам не ощутить ее поцелуя, — этого поцелуя, который умер, не успев родиться, этих объятий, которые не обрели и вовеки не обретут реальности; и тебе становится грустно при воспоминании о надежде, которую ты лелеял так безмолвно, так бережно, в такой тайне.
Сколько бессмертных — из числа бедных смертных, воспоминания о которых вечно живы в памяти людской, — отдали бы бессмертие имени своего и вечную славу за один поцелуй в уста, всего лишь за один поцелуй, мечту всей своей жизни, земной и подвластной смерти! Вернуться бы в земную и плотскую жизнь, снова пережить высшее мгновение, которое, промелькнув, уже не вернется, побороть постыдную трусость, отделаться от тупоумного уважения, без раздумий отринуть закон, навечно раствориться в объятиях желанной…
Покуда Дон Кихот беседовал с Вивальдо о Дульсинее Тобосской, вошел Санчо, добрый Санчо, и исповедался в вере своей — весьма диковинной. Вспомним: Симон, именуемый Петром, хотя и предлагал Спасителю соделать три кущи на горе Фавор,60 дабы жить хорошо и без горестей, и даже отрекся от Него, все же верил Ему и любил Его больше, чем все остальные ученики; вот и Санчо так же верил Дон Кихоту и так же любил его. Ведь когда все, кто слушал беседу меж Вивальдо и Рыцарем, «смекнули, что наш Дон Кихот окончательно свихнулся, один Санчо Панса был уверен, — говорит нам Сервантес, — что все слова его господина — сущая правда, ибо он хорошо его знал и был с ним знаком с самого дня его рождения». О Санчо добрый, Санчо героический, Санчо донкихотственный! Вера твоя поднимет тебя. Ибо покуда толедские купцы–межеумки требовали от Дон Кихота, как иудеи от Иисуса, чтобы представил доказательства61 — явил бы им портрет означенной особы, будь он величиною «хоть с пшеничное зернышко», Санчо героический был уверен, что все слова господина — сущая правда, ибо он хорошо его знал и был с ним знаком с самого дня его рождения. А люди поверхностные, героический Санчо, не хотят замечать величие веры твоей и силу твоего духа, они повадились чернить тебя и порочить, дабы превратить в образчик того, чем ты сроду не был. Знать не хотят о том, что простота твоя была такою же безумной и героической, как и безумие твоего господина, ибо ты в его безумие веровал. И самое большее, на что их хватает, это порицать тебя за простоту, раз ты во все это верил. Но вот доказательство, что не был ты так уж прост, что возвышенная твоя вера не была слепотой человека, которого обвели вокруг пальца: ты ведь немного сомневался в существовании «прекрасной Дульсинеи Тобосской», ибо, хотя ты и «жил поблизости от Тобосо», никогда не слыхал «о таком имени и такой принцессе». Вера — из числа тех завоеваний, которые достигаются пядь за пядью, рывок за рывком. И ты, Санчо, когда-нибудь уверуешь в госпожу свою Дульсинею Тобосскую, и возьмет она тебя за руку, и поведет полями, которые пребудут вовеки.62
Глава XV
По завершении эпизода с Марселой Дон Кихот снова пустился странствовать по свету вдвоем с Санчо. Решив направиться на поиски пастушки Марселы и предложить ей свои услуги, он углубился в лес, куда незадолго до того устремилась пастушка, и после двухчасовых поисков Рыцарь и оруженосец очутились на тихом лужку, где подкрепили свои силы пищей и отдыхом.
Росинанту, которого Санчо не озаботился стреножить, вздумалось порезвиться с галисийскими кобылицами, коих пасли янгуэсцы–погонщики; кобылы же встретили беднягу ударами копыт и укусами, и два погонщика так отделали Росинанта дубинками, что тот свалился на землю полумертвый. При виде чего Дон Кихот, убедившийся в том, что перед ним не рыцари, а «низкие людишки, жалкий сброд» — он был не в седле, а потому излечился от слепоты своего безумия, — обратился за помощью к Санчо, а тот резонно заметил, что какая тут к черту месть, когда обидчиков больше двадцати, а их всего двое, «чтобы не сказать полтора».
«— Я один стою сотни, — сказал Дон Кихот.
И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и набросился на янгуэсцев. Подстрекаемый и воспламеняемый примером своего господина, то же сделал и Санчо Панса». Тут не знаешь, чем восхищаться больше, то ли донкихотов- ским героизмом, зиждущемся на вере в то, что «я один стою сотни», то ли героизмом санчопансовским, зиждущемся на вере в то, что его господин стоит сотни. Вера Санчо в Дон Кихота еще безграничнее, если такое возможно, чем вера его господина в самого себя. «— Я один стою сотни (…). — И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и набросился на янгуэсцев». Если веришь, что стоишь сотни, к чему тратить слова? Истинная вера не рассуждает даже сама с собою.
Янгуэсцы, убедившись в своем численном превосходстве, отделали Рыцаря и оруженосца дубинками, и кончилось приключение:
Поплясав у нас на ребрах, мавры нас разбили в дым: помогает Бог и злым, если больше их, чем добрых.63
И тут Санчо попросил у своего хозяина бальзам Фьерабраса, и тут произнес Дон Кихот слова, такие глубокие, о том, что во всем случившемся и в избиении их обоих виноват он сам, поскольку обнажил меч против людей, которые, в отличие от него, не были посвящены в рыцари, и призвал Санчо к тому, чтобы в таких случаях тот брал на себя долг вершить справедливость в одиночку. С людьми, которые не посвящены в рыцари, с теми, кому, в отличие от тебя, светит не свет собственного разума, а заемный и отраженный, с такими людьми не спорь никогда, мой читатель. Скажи свое слово и продолжай путь, пускай себе изгложут до кости сказанное тобою.
Но слова, что сказал в ответ Санчо, были еще глубже слов его господина и повелителя: назвав себя человеком смирным, кротким, миролюбивым, сказал он, что стерпит любую обиду, «потому что у меня есть жена и дети, которых надо прокормить и поставить на ноги», — так он ответил. О рассудительный и благоразумнейший Санчо! Знал бы ты, сколько еще существует на свете таких людей, у которых есть жены и дети и которым надо прокормить их и поставить на ноги; и люди эти нам все уши прожужжали, разглагольствуя о чести и достоинстве, в то время как честь и достоинство — роскошь, доступная только богатым, у них есть кому кормить их жен и детей и ставить последних на ноги, а если такой богач оставит жену вдовою, а детей — сиротами, так оно, пожалуй, для них будет еще и лучше, урона от того не потерпят. Таково было, друг мой Санчо, — как говорят, я-то здесь промолчу, — заблуждение твоего народа; а суть в том, что не пожелал он понять: жива честь, покуда в мошне деньги есть. Заблуждение это, возвышенное и благородное, разделял и разделяет твой господин: а ведь в тот час и лежа на том лугу, он, избитый до полусмерти, попытался было избавить тебя от этого заблуждения, доказать тебе, что ты нуждаешься в мужестве, дабы нападать и защищаться, поскольку можешь сделаться властителем острова, когда менее всего того ожидаешь.