Житие Дон Кихота и Санчо
Шрифт:
Если же явится к тебе некто и скажет, что он умеет строить мосты и что, может статься, искусство его пригодится для переправы через реку, — гони его прочь! Инженеров — прочь! А через реки — вброд или вплавь, хотя бы потонула половина крестоносцев. Пускай инженеры отправляются строить мосты туда, где в этом есть надобность. Тем, кто идет на поиски Гроба, нужен лишь один мост — вера.
Мой добрый друг, если ты хочешь следовать твоему призванию так, как это должно, — не верь искусству, не верь науке, или по крайней мере тому, что принято называть искусством и наукой и что в действительности представляет всего–навсего жалкую карикатуру на подлинные искусство и науку. Да будет тебе достаточно твоей веры. Вера — вот что будет твоим искусством, вера будет твоей наукой.
Когда я видел, с какой тщательностью ты
Но бывает и так, что ты вновь вселяешь в меня надежду и веру в тебя, ибо тогда в какофонии твоих сбивчивых, набросанных с ходу, наскоро слов мне слышится твой живой голос, дрожащий от лихорадочного возбуждения. Иной раз трудно даже сказать, на каком, собственно, языке ты изъясняешься. Пусть каждый переводит по–своему.
Пусть жизнь твоя будет бурным, неслабеющим вихрем страсти, отдайся этой единственной страсти всецело. Только страстно увлеченным людям под силу оставить после себя нечто подлинно долговечное и плодотворное. Если о человеке скажут в твоем присутствии, что он безукоризнен — в каком бы то ни было из значений этого идиотского слова, — спасайся от «безукоризненного» бегством; в особенности если он служитель искусства. Подобно тому как именно глупец никогда в жизни не скажет и не сделает глупости, именно тот служитель искусства, кто менее всего поэт, кто по самой сути своей как раз антипоэт — а среди людей искусства натуры антипоэтические преобладают, — он-то и окажется безукоризненным художником, именно его увенчают лаврами спринцевальные танцоры, его наградят они премиями и дипломами, его провозгласят безукоризненным.
Мой бедный друг, тебя пожирает неотступная лихорадка, ты жаждешь безбрежных и неисследимых океанов, ты алчешь новых вселенных, ты взыскуешь вечности. Разум стал для тебя источником страданий. И ты сам не знаешь, чего хочешь. А теперь, теперь ты решил идти ко Гробу Рыцаря Безумств, чтобы там изойти слезами, предаться снедающей тебя лихорадке, иссохнуть от жажды безбрежных океанов, оттого что алчешь иных вселенных, оттого что взыскуешь вечности.
Отправляйся же в путь. Один. Все остальные одиночки пойдут рядом с тобой, хотя ты не будешь их видеть. Каждый будет считать, что идет один, но все вместе вы образуете священный отряд, отряд святого и бесконечного крестового похода.
Мой добрый друг, ты ведь толком и не представляешь себе, как эти одиночки, совершенно друг с другом незнакомые, не видя друг друга в лицо, не зная один другого по имени, все же идут вместе, оказывая помощь друг другу. Прочие же судачат один о другом, обмениваются рукопожатиями, поздравлениями, комплиментами и оскорблениями, сплетничают между собой, и каждый идет своим путем. И все бегут прочь от Гроба.
Ты не принадлежишь к суесловной черни, ты из отряда вольных крестоносцев. Зачем же ты пытаешься взглянуть на скопища этих пустозвонов и слушаешь, о чем они трещат. Нет, друг мой, нет! Проходя мимо сборища черни, затыкай себе уши, кинь в них разящее слово и шагай дальше — ко Гробу. И пусть в этом слове пылает все, чего жаждет, алчет и взыскует твоя душа, все, что наполняет ее любовью.
Если ты хочешь жить делами черни — живи ради нее. Но тогда, бедный мой друг, ты погибший человек.
Я вспоминаю горестное послание, которое ты написал мне в минуту, когда уже был готов пасть, сложить оружие, отречься, примкнуть к их сообществу. В ту минуту я понял, как тяготит тебя твое одиночество, то самое одиночество, которое должно быть для тебя утешением, прибежищем, источником силы.
Ты дошел тогда до самого страшного, до самых пределов отчаяния, дошел до края пропасти, которая могла тебя поглотить, дошел до сомнения в своем одиночестве, дошел до того, что вообразил, будто вокруг тебя люди. «Возможно, — спрашивал ты меня, — мое убеждение, что я одинок, просто выдумка, плод моего самомнения, тщеславия и, как знать, моих досужих бредней? Почему в спокойном расположении духа я обнаруживаю, что меня окружают люди, что мне сердечно пожимают руку, я слышу ободряющие голоса, дружелюбные слова, иначе говоря, нет недостатка в свидетельствах того, что я никоим образом не одинок?» И далее в том же роде. Я понял, что ты обманываешься, что ты гибнешь, я видел, что ты бежишь прочь от Гроба.
Нет, не обманывайся, как бы ни мучили тебя приступы твоей лихорадки, какой бы смертельной тоской ни терзала тебя твоя жажда, какой бы ярой ни становилась твоя алчба, — ты одинок, совершенно одинок. Укусы — это не только то, что кажется тебе укусом, но и то, что кажется поцелуем. Те, что рукоплещут тебе, на поверку тебя освистывают; те, что кричат: «Вперед!», на деле пытаются остановить тебя на пути ко Гробу. Заткни себе уши. И самое главное, берегись опаснейшего соблазна, ибо, сколько бы ты от него ни отделывался, он, как назойливая муха, будет возвращаться к тебе вновь и вновь: берегись соблазна беспокоиться о том, что представляешь ты собой во мнении людей. Думай лишь о том, что ты представляешь собою перед лицом Бога, думай о том, каков ты пред взором Господа.
Ты одинок, куда более одинок, чем сам воображаешь, но при всем том ты находишься лишь на пути к полному, абсолютному, истинному одиночеству. Абсолютное, полное, истинное одиночество наступает, когда лишаешься своего последнего товарища — самого себя. И воистину абсолютно и полностью одиноким ты сделаешься не ранее, чем сбросишь с себя все то, что есть ты сам, — у двери гроба. Святое одиночество!
Так писал я своему другу, и он ответил мне длинным письмом, исполненным неистовой горести: «Все, о чем ты мне говоришь, очень хорошо, все это очень хорошо, да, все это неплохо; но не кажется ли тебе, что, вместо того чтобы отправляться на поиски Гроба Дон Кихота и освобождать его от бакалавров, священников, цирюльников, каноников и герцогов, следовало бы отправиться на поиски Гроба Господня и освободить его от завладевших, им верующих и неверующих, атеистов и деистов, и там, среди воплей неистового отчаяния и надрывающих сердце слез, дожидаться, когда же воскреснет Господь и спасет нас, не дав нам обратиться в ничто».
Часть первая
Глава I
Ничего мы не знаем ни о рождении Дон Кихота, ни о детстве его и молодости, ни о том, как выковывался дух Рыцаря Веры — того, кто своим безумием дарует нам разум. Ничего мы не знаем ни об отце его и матери, ни о роде- племени, ни о том, как с годами увековечились у него в сознании видения вековечной ламанчской равнины, где имел он обыкновение охотиться; ничего не знаем о том, как воздействовало на его душу созерцание нив, где меж пшеничными колосьями пестреют мак и полевая гвоздика; ничего не знаем о юных его годах.
Всякая память утрачена о происхождении его, о рождении, детстве и отрочестве, не сберегли ее для нас ни устные предания, ни какие-либо письменные свидетельства, а если и были таковые, то затерялись либо покоятся в пыли веков. Мы не знаем, выказывал ли он признаки духа бесстрашного и героического уже с младенческой поры, подобно тем прирожденным святым, которые не сосут материнскую грудь по пятницам и во дни постов ради умерщвления плоти и дабы подавать добрый пример.
Что же касается его рода, то, беседуя с Санчо после завоевания шлема Мам- брина,1 Дон Кихот самолично объявил оруженосцу, что хоть и происходит «из старинного и известного дворянского рода», и имеет «землю и владение», и может «за обиды требовать пятьсот суэльдо»,2 он не потомок королей, притом, однако, что, мудрец, который напишет его историю, может статься, так подробно изучит его генеалогию и происхождение, что он окажется внуком короля в пятом или шестом колене. Да по сути и нет такого человека, который не оказался бы в конечном счете потомком монархов, да притом монархов низвер- женных. Дон Кихот принадлежит к одному из тех родов, которые можно назвать не отжившими, но живущими. Род Дон Кихота начинается с него самого.