Житие Одинокова
Шрифт:
— А как же статья для газеты? — вскричал Мирон. — А как же энтузиазм трудящихся?
— Не вижу проблемы, красноармеец Мирон Семёнов. Проявляйте энтузиазм…
Запись от 20 октября 1987 года
Помню, как поразил меня доклад Хрущёва на ХХ съезде в той части, где оценивались военные таланты Сталина: «А надо сказать, что Сталин операции планировал по глобусу. Да, товарищи, возьмёт глобус и показывает на нём линию фронта».
Теперь я уже старый человек, и могу сказать: многие относились к Никите Сергеевичу со скепсисом. Пустопорожняя болтовня, а дел-то и нет. Помню анекдот тех времён: «Можно ли завернуть в газету слона? Можно, если в газете напечатана речь Хрущёва». В этом он похож на нашего сегодняшнего перестроечного лидера. Такая же пустота мысли.
Но чего у Хрущёва не отнять, врал он виртуозно. Например, в своих воспоминаниях писал: «У него (Сталина — М. Семёнов) появился какой-то физический, животный страх перед Гитлером. И он всё делал, чтобы ублажить Гитлера». Или в докладе на съезде: «Он долгое время фактически не руководил военными операциями и вообще не приступал к делам и вернулся к руководству только тогда, когда к нему пришли некоторые члены Политбюро и сказали, что нужно безотлагательно принимать такие-то меры для того, чтобы поправить положение дел на фронте».
Лично я не мог наблюдать И. В. Сталина в первые дни войны. Простой красноармеец, я
23 июня 1941 года, утром, он пытался связаться с командующим войсками Западного фронта Павловым. Затем — с выехавшими на фронт Шапошниковым, Куликом и Жуковым. На этот счёт существуют неоспоримые документы. В тот же день была создана Ставка Главного Командования во главе с наркомом обороны С. К. Тимошенко, а затем, я так полагаю, Иосиф Виссарионович отсыпался. Он, сильно больной тогда человек, провёл больше двух суток без сна. А с природой не поспоришь, спать надо.
24 июняИ. В. Сталин занялся отладкой информационного механизма: по его личной инициативе ЦК партии и правительство приняли совместное постановление «О создании и задачах Советского Информационного Бюро».
В тот же день им был создан Совет по эвакуации. Возглавили его совсем не авторитетные Н. М. Шверник и А. Н. Косыгин, но его распоряжения мгновенно выполняли даже самые авторитетные наркомы: все знали, что на самом деле работу этого Совета курирует сам Сталин.
В тот же день он вызвал наркома связи СССР И. Т. Пересыпкина, расспросил о состоянии связи с фронтами, республиканскими и областными центрами. Обсудили работу московского узла связи. В то время наркомат, телеграф и Центральная международная телефонная станция располагались в одном здании на улице Горького. При попадании в здание одной только вражеской бомбы можно было потерять телеграфную и телефонную связь сразу на многих направлениях. Об этом мне рассказывал сам Пересыпкин.
25 июняСталин и Шапошников подписали директиву Ставки «О формировании и задачах группы армий Резерва Главного Командования», со штабом в Брянске. Фактически Иосиф Виссарионович учёл не просматривавшуюся тогда даже военными спецами угрозу поворота гитлеровских войск с центрального направления на юг.
В тот же день — до того, как замкнулись немецкие клещи у Минска — приказал комфронта Павлову осуществить форсированный отход 3-й и 10-й армий.
В тот же день было утверждено постановление «Об организации института фронтовых и армейских начальников охраны войскового тыла», поручившее охрану тыла действующей Красной Армии войскам НКВД.
В тот же день состоялся примечательный разговор. Запись о нём оставил Я. Е. Чадаев, тогда — управляющий делами Совнаркома СССР. К сожалению, Яков Ермолаевич умер около двух лет назад, в декабре 1985-го. Вот что он писал:
«…Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.
— Некоторые, — молвил Сталин, сдерживая гнев, — мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов…»
В ночь на 26 июня он писал Военному совету Юго-Западного фронта, что решено снять с поста начальника штаба фронта Баграмяна, как неспособного извлечь урок из разразившейся на этом фронте катастрофы, которую Сталин сравнил с поражением русской армии в начале войны 1914 года в Восточной Пруссии. Далее писал об ошибках Тимошенко и Хрущёва: «Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе, с потерей 18–20 дивизий, которую пережил фронт и продолжает ещё переживать, то я боюсь, что с Вами поступили бы очень круто…»
26 июня, когда немецкие танковые группы были уже в 20 км от Минска, Сталин отправил на Западный фронт Ворошилова и взялся за организацию обороны Москвы. Отозвал с Юго-Западного фронта Жукова. Сам Жуков писал об этом:
«26 июня на командный пункт Юго-Западного фронта в Тернополь мне позвонил Сталин и сказал: „На Западном фронте сложилась тяжёлая обстановка. Противник подошёл к Минску. Непонятно, что происходит с Павловым. Маршал Кулик неизвестно где. Маршал Шапошников заболел. Можете вы немедленно вылететь в Москву?“»
Поздно вечером Жуков прилетел в Москву и поехал в Кремль. По его словам, «Сталин был не в лучшем состоянии»:
«В кабинете И. В. Сталина стояли навытяжку нарком С. К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И. В. Сталин был не в лучшем состоянии.
Поздоровавшись кивком, И. В. Сталин сказал: „Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке?“ — и бросил на стол карту Западного фронта.
— Нам нужно минут сорок, чтобы разобраться, — сказал я…»
Интересно — и это отметил не только Жуков, — в эти дни Сталин не курил. Он только держал в руках трубку, по одним воспоминаниям, не раскуренную, по другим — не набитую табаком. А в воспоминаниях о других днях всегда наличествуют слова: «набивал трубку», «раскурил», «клубы дыма» и т. п.!
Тогда же, 26 июня, Сталину пришлось отдать приказ о поиске 16-й армии. В мае 1941 года её перебрасывали из Сибири на запад. Об этом узнал германский генштаб, и во избежание дипломатического скандала армию завернули на юг. Маршрут её движения засекретили столь капитально, что никто не знал точно, где она. Отдавая 26 июня приказ срочно найти эшелоны этой армии и быстро продвинуть их к фронту, Сталин по карте (а не на глобусе) обрисовал большой район предполагаемого их пребывания.
27 июняутром у Сталина собрались члены Политбюро. Подписали три постановления ЦК: о мобилизации коммунистов в целях усиления идейно-политической работы в РККА в духе советского патриотизма; о порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества; о вывозе из Москвы государственных запасов драгоценных металлов, драгоценных камней, Алмазного фонда СССР и ценностей Оружейной палаты Кремля.
И затем — неизвестно, что он делал. По рассказу Чадаева, пропал:
«Во второй половине дня 27 июня я зашёл к Поскрёбышеву… Позвонил правительственный телефон, Поскрёбышев ответил:
— Товарища Сталина нет, и не знаю, когда он будет.
— Позвонить, что ли, на дачу? — спросил вошедший заместитель наркома обороны Лев Мехлис.
— Позвоните, — сказал Поскрёбышев.
Мехлис привычно набрал по вертушке номер Ближней дачи и ждал полминуты. Но никто не ответил.
— Непонятно, — сказал Поскрёбышев. — Может быть, выехал сюда, но тогда мне позвонили бы из охраны.
Подождали ещё несколько минут. Поняв, что ждать не стоит, пошли к Молотову. В это время позвонил телефон, и Молотов кому-то ответил, что не знает, будет ли Сталин в Кремле.
На следующий день(28 июня — М. С.) я(Чадаев — М. С.) пришёл в приёмную Сталина. Но Сталин не приехал. У всех было недоумение — что случилось?
Ближайшее окружение было встревожено, если не сказать больше. Мы все всегда знали: проходило немного времени, чтобы тот или иной работник не был к нему приглашён. А теперь телефоны молчат, известно только одно: он на Ближней даче, но никто не решается поехать к нему. В эти дни его уединения(день и вечер 27 июня, утро 28-го — М. С.) у Молотова собрались члены Политбюро и стали решать, как быть? По сообщению обслуживающего
О том, как ездили к Сталину, а он был в плохом состоянии, и т. д., известно из писаний Микояна, Берии и Хрущёва. Хотя лично Хрущёва и в Москве-то не было, уж он точно не ездил. По Хрущёву, можно понять, дело было 24 или 25 июня («долгое время фактически не руководил»); Берия даты не называет; по контексту воспоминаний Микояна, ездили 29 июня. Кстати, по Микояну, перед поездкой то ли Лаврентий Берия, то ли Вячеслав Молотов предложил создать Государственный Комитет Обороны. Я в это поверить не могу: такое мог придумать только Сталин.
Что же произошло? Полагаю, вечером 27 июня у Сталина сам собою прорвался нарыв в горле. Он никогда ни с кем не обсуждал своего здоровья, не любил обращаться к докторам. У него на даче даже аптечки не было. У охраны была, а у него нет. И вот произошёл, говоря медицинским языком, «кризис». Я такими болячками не страдал и не знаю, как оно происходит, но подозреваю, что физическое состояние человека в такие моменты не самое бодрое. Не до разговоров по телефону. Хотя это поворот к выздоровлению.
Со слов Н. А. Булганина, записанных Чадаевым: «Всех нас поразил тогда вид Сталина. Он выглядел исхудавшим, осунувшимся… землистое лицо, покрытое оспинками… он был хмур». А. С. Микоян пишет: «Застали его в малой столовой, сидящим в кресле. Увидев нас, он буквально окаменел. Голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг. (Сталин, конечно, решил, что мы пришли его арестовывать.) Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: „Зачем пришли?“ Заданный им вопрос был весьма странным. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать».
Но, если подумать, действительно: «Зачем пришли?»
Я уже давно на пенсии. Однако работал немало и правила знаю: когда сотрудник заболевает, ему дают немного поправиться, потом профком выделяет деньги, кого-то отправляют в магазин, чтобы купил апельсинов, и делегация коллег навещает больного. Если заболевает директор, денег выделяется больше, делегацию составляют начальники отделов. Директор — заранее, конечно, осведомлённый — встречает их. Все усаживаются за стол. Принесённую провизию раскладывают по тарелкам, остальное разливают по рюмкам. Даже и мысли у директора не возникает, что его пришли арестовывать.
Сталин о своей болезни никого не оповещал и на апельсины вряд ли рассчитывал. Но это появление в его столовой сразу всех высших лиц государства, ведущего войну, его, конечно, поразило. Они должны делом заниматься! «Зачем пришли?»
Какие там аресты! Его не было меньше суток, а они уже не знали, что без него делать.
Глава восьмая
— Товарищи, возражения есть? — спросил Сталин. — Может быть, дополнения?
— Кажется, всё охватили, — устало потёр лоб Маленков.
— Не расширить ли список пункта четыре, — без вопросительной интонации предложил Микоян. — А то из еды упомянут только хлеб.
Перечитали четвёртый пункт:
«При вынужденном отходе частей Красной Армии угонять подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Всё ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».
— А что тебя смущает? — поинтересовался Молотов. — Приписать сюда, что ли, фрукты и ягоды, яйца и молоко? Смысл-то понятен!
Уже два часа члены Политбюро и Совнаркома обсуждали совместную директиву «О мобилизации всех сил и средств на разгром фашистских захватчиков». Было 29 июня, воскресенье, начало второй недели войны. За предыдущие дни войну СССР объявили, помимо Германии, Италия и Румыния, Словакия, Финляндия и Венгрия.
То, что Сталин обдумывал 22 июня, приобретало законченные формы: страна превращалась в единый военный лагерь. Эта последняя директива охватывала всё. В ней было указание армии отстаивать каждую пядь Советской земли. Был призыв к народу организовать всестороннюю помощь армии (мобилизация, снабжение, транспорт, помощь раненым). Было указание крепить тыл Красной Армии, подчинив интересам фронта деятельность всех предприятий. Тех, кто оставался на территории, занятой врагом, директива ориентировала на создание партизанских отрядов и диверсионных групп.
Пункт шестой требовал немедленно предавать суду Военного трибунала всех тех, кто своим паникёрством и трусостью мешает делу обороны, — невзирая на лица.
— А впрочем, нормально, — согласился Микоян с формулировкой четвёртого пункта и глянул на товарища Сталина. Тот молча прогуливался вдоль стола, попыхивая трубкой.
— Может, мы хотим оставить немцев голодными? — заговорил он, и сам же ответил: — Мы, конечно, хотели бы этого. Или, может, мы хотим оставить голодными советских людей, которые вынужденно остаются на оккупированной территории? Нет, этого мы не хотели бы. Но смысл пункта об угоне паровозов, вывозе горючего и хлеба — не в том, чтобы кого-то оставить голодным. Смысл — заставить Гитлера тратить на подвоз продовольствия и горючего тот ресурс, который, если бы он получил в сохранности наши склады и паровозы, он мог бы использовать на доставку в район боевых действий вооружений, боеприпасов, живой силы… И это утяжелило бы положение Красной Армии.
Походил ещё немного, повторил вопрос:
— Возражения по директиве есть?
Возражений не было. Проголосовали, отдали правленый текст на перепечатку. Участники заседания потянулись на выход, остались только члены Политбюро.
Они собирались обсудить происходящее на фронте, но обсуждать как раз было нечего.
— Нет новостей! — недовольно махнул трубкой Сталин. — Нет! И не потому, что нет, а потому, что отсутствует связь с войсками! Как вам это нравится?
— Нам это совсем не нравится, — ответил Молотов, а Берия тут же подхватил:
— Отсутствие связи вызывает вопросы, товарищ Сталин. За связь в Красной Армии отвечает начальник Генштаба товарищ Жуков. И он даже неделю спустя после начала войны связь не обеспечил! А у меня, например, есть связь с моими подразделениями.
— Да, — кивнул Сталин. — Пограничники — молодцы.
— Ни одна из пограничных застав самовольно не ушла с позиций, товарищи, — сказал Берия. — Кто не погиб в бою, отходил только по приказу.
— В ваших частях, товарищ Берия, больше порядка, — прогудел Молотов. — Как мы теперь знаем, армия не везде выполнила Директиву № 1. А все пограничные войска были приведены в полную боевую готовность вовремя.
— По моему приказу даже раньше, чем была подписана директива, — подтвердил Берия. — Не только пограничные, но и внутренние войска. Скажем, армейские драпанули из Бреста уже в восемь часов утра, а мой 132-й отдельный конвойный батальон остался. Не исключаю, он даже сейчас ведёт бой в Брестской крепости.
— Мы вчера обсуждали, как усилить армию за счёт войск НКВД, — напомнил Сталин.
Берия кивнул:
— Мы в наркомате обсудили ночью, что можно сделать. Готовы немедленно приступить к формированию пятнадцати дивизий.
В кабинет быстро, но бесшумно вошёл помощник Сталина, Поскрёбышев:
— Товарищ Сталин, западные радиостанции сообщают о падении Минска. Включить?
— Да.
Пока слушали сообщение, Берия вышел в приёмную. Вещание шло на русском языке, с восторженными похвалами непобедимой германской армии и язвительными комментариями по поводу трусливых русских дикарей.
— Генштаб нам об этом не сообщал, — задумчиво произнёс Сталин. — А обязан был. Неужели это правда, а Жуков с Тимошенко не знают?
Он вопросительно посмотрел на вернувшегося Берию, не сомневаясь, что тот из приёмной выяснил обстановку.
— Немцы в город ещё не вошли, но Красная Армия его покинула, — подтвердил Лаврентий Павлович. — Бои ведут чекисты и внутренние войска НКВД. По моему приказу они и должны покидать населённые пункты последними, обеспечивая порядок и помогая гражданам с эвакуацией.
Сталин позвонил в Наркомат обороны маршалу Тимошенко. Спросил:
— Товарищ Тимошенко, есть ли новости о положении в Минске?
— Нет, товарищ Сталин. Ничего конкретного о положении на западном направлении сказать не могу.
— А мы можем сказать вам, что Минск войска сдали.
— Я не могу этого подтвердить, товарищ Сталин.
— Не кажется ли вам странным, что нарком обороны, председатель Ставки Главного Командования не знает того, о чём сообщают иностранные радиостанции?