Житие Одинокова
Шрифт:
— Хых, Родину защищать! Смешной ты, Одиноков. Я в армию сбежал, скрылся, спрятался. Ты что, не знаешь ни хрена, где живёшь? Вникни в ситуацию. Отца арестовали. Он пропадал на работе сутками, пластался просто ради этой страны. Он даже дома только и говорил про грёбаные кабели. Какие-то образцы проволоки в карманах таскал. Каучук выбивал за границей, самый лучший. А его цап, и будь здоров.
— Точно! — махнул рукой Василий. — Мне же Загребский о тебе говорил. Помнишь Загребского? Преподавал у нас общественные дисциплины. Я когда под Дмитровом был,
— Во-во. Ещё и в газетах ославили. Моего папу!
— Я думаю, следствие разберётся.
— Следствие?! Одиноков! Дитя! Да его сразу расстреляли! — Гарик зажмурился, будто плачет, вытер шапкой лицо. — Знаешь, какой он был человек? Замнаркома! Я им гордился! Мы так хорошо жили. Машина была, квартира хорошая, отдыхали на море. Это не просто так, а за хорошую работу давали. И вдруг — бац! — и всё. По итогам первого квартала благодарность, а по итогам второго квартала — расстрел. Мне его сотрудник из наркомата сказал: «Прячься, Гарик, а то и тебя возьмут». Я и дёрнул в армию. А куда мама спряталась, не знаю. У тебя в лагере, кстати, предусмотрен абэнтэсэн, то есть ужин?
— За что тебя должны были взять? — тупо спросил Василий.
Гарик вытаращил здоровый глаз:
— Ты вправду такой наивный? Хых! Да нет, конечно же, ты всё понимаешь!
— Не понимаю, — сказал Одиноков и крикнул «Чижиков!», а когда молодой дневальный заскочил в дверь, велел: — Серёжа, у тебя там котелок, я видел, на печке стоит. Спроворь нам чего-нибудь, — он покрутил пальцами, — картошечки там… и мяса…
— На двоих? — уточнил дневальный, косясь на Вяльева.
Василий кивнул:
— В разную посуду.
— Ага. Понял, — и Чижиков скрылся.
— Не боишься, что тебя за смычку с врагом — того? — поинтересовался Вяльев.
— За братание с врагом я уже искупил, — вздохнул Одиноков. — Ты мне объясни…
— Хэ, хэ, — перхал Вяльев. — Тебя тоже притянули! А прикидываешься наивным! «Искупил»! Ты к ним со всем своим комсомольством, а они тебя — цап. Да?
— Кто «они»?
— Комиссары. Пролетарские диктаторы. Сатрапы.
Василий нахмурился:
— Ну, Гарик, словарный запас ты капитально поменял.
Вяльев опять испугался:
— Ой, Вася, случайно вырвалось. Привычка, там же по-другому нельзя было. Там политнакачки устраивали круче наших. Каждый хиви друг за другом следил.
— А в институте на годовщину Октября какую речь произнёс! Помнишь? — продолжал удивляться Одиноков. — Как тебе аплодировали!
— Вася, ты не будешь записывать, что я сказал сейчас?
— Я не следователь, Гарик, и ничего не записываю. Ты почему такой дёрганый?
— Будешь тут… Дёрганым. Брякнешь чего, не подумав, твои слова — раз! — и в протокол, потом не отмажешься. Фу-у-у. Как хорошо, что я тебя встретил. Хоть поговорить без этого напряга… А ту речь я помню. Славная была речь. Но и время было совсем другое.
— И слова ты говорил другие. И вроде от души…
— Ту речь мне папин референт написал, — сообщил
— А ты поверил. У нас в батальоне служил сержант немец. В бригаде, я слышал, был капитан. И в газетах писали, награждены орденами, мол… Лётчик там был какой-то, герой. А один наш немец, представь, в безвыходном положении вышел к фашистам, крича по-немецки, что он свой, и подорвал гранатой целую толпу, и сам погиб.
— Вася, это ты веришь незнамо чему. На самом деле устроили провокацию. В Поволжскую немецкую республику — она была вот здесь, за Волгой — скинули фальшивый десант, одетый в форму Вермахта. Фольксдойчи обрадовались, приняли как родных. И тогда их всех выслали в Казахстан, на верную смерть. А кто служил в армии, поувольняли, и туда же.
— Казахстан тоже советская земля. И тоже вот тут, за Волгой. С чего это там «верная смерть»? И потом, что ты несёшь? Я же лично… Да прямо сейчас на нашем фронте войсками ПВО командует немец! В нашем госпитале есть военврач немец! Доктор Шнайдер! Ты его завтра увидишь.
Чижиков внёс миски с гуляшом и картошкой. Сказал:
— Щас хлеба нарежу, — и вышел.
— И чаю, — крикнул ему вслед Василий. — Если есть.
— Ой, опять меня занесло, — спохватился Вяльев, а потом, придерживая рукой повреждённые рёбра, склонился через стол, зашептал: — Вася, я в ужасной ситуации. Помоги мне, ты можешь. Возьми на поруки.
— Да ты спятил. У меня таких прав нет.
— Ну придумай что-нибудь, Вася! Меня расстреляют к чёртовой матери! Для вида подлечат и расстреляют. Нам известно, как тут дела делаются. А я не виноват! Ты же меня знаешь! На мне крови нет! Я был в обозе!
— Патроны подвозил? — хмыкнул Василий. Он не испытывал жалости к бывшему однокурснику, к тому же близкой смерти Вяльева ну никак не видел.
— Я был в хозяйственном обозе! — Гарика опять затрясло. — Дрова на мне были, мясо рубил, консервы возил. Мне не выдавали оружия! Я ни разу… Ни разу…
Дверь отворилась, пропуская Чижикова с хлебом в одной руке и чайником в другой. Гарик прервался, опустив голову и шмыгая носом.
— Что-нибудь ещё принести, товарищ старший лейтенант? — «со значением» спросил Чижиков, помахивая большим пальцем возле горла.
— Нет, Серёжа, это лишнее.
Дневальный вышел, затворив дверь.
— Давай поешь, — предложил Одиноков, но Вяльев отодвинул миску.
— Васенька, во имя старой дружбы… Ты же знаешь, в этой стране жизнь человеческую не ценят ни во что. Кто я для них? А с тобой мы же… Мы… Да, я вскрывал консервы для этих. Дрова им рубил. Один годик. Один годик, Вася! Из моих двадцати двух! И что? Такая ужасная безжалостность к людям, ты бы видел, как нас метелили в Сталинграде, а я ведь сам вышел, я был рад попасть к своим.