Живая душа
Шрифт:
Скоро он увидел устье длинного, как речка, рукава и свернул в него. Здесь должны были таиться лебедята: тут они вывелись, тут их дом. Жухлая осока лежала у воды бронзовым валом, палевые камыши заслонили все пространство. Зигзаг за зигзагом проходила лодка, а птиц не было. «Неужели не заметил? – беспокоился Яков. – Не может быть! Лебеди не утки, проглядеть трудно. Улетели?… – Он плыл и плыл, раздвигая шестом траву по бокам протоки, но лебедят не было. – Видно, на дальнем мысу остались, где днем плавали, – прикидывал егерь. – Там плавучие торфяники есть, на них и заночевали…»
Лодка уперлась в тупик и стала. Дальше хода не было. Яков потоптался на лабзе [54] ,
Дальний камышовый остров уходил в открытый плёс чуть ли не на километр, и егерь долго толкался шестом, ломая в тихих местах еще непрочный ледок. На бортах лодки, на ее дне высверкивались блестки инея, и по ним можно было судить о морозе. Сам Яков прел в горячем поту и все боялся, что подведет правая рука, деревенеющая больше и больше. На привычную боль под лопаткой, на покалывание в пояснице он старался не обращать внимания. «Шест бы не отпустить, – хватал Яков воздух широко открытым ртом, – без него из озера не выбраться…»
54
Лабз'a – сплетенная из растений плавучая трясина на озерах.
Глубже и глубже становилось на развернувшемся во всю недосягаемую для взора широту плёсе, и тревога подкатывалась к Якову.
Наконец впереди зачернели торфяники. Егерь развернул лодку и увидел, как с крайней кочки бесшумно соскользнула в воду большая темная птица. «Есть один, а где же второй? – Он еще толкнулся раза два шестом, и впереди, глухо зашлепав по воде лапами, пошел в разбег подлётыш. – Этого теперь не взять! – провожая взглядом низко тянувшего над водой лебеденка, с радостью выдохнул Яков, выпрямляясь. – Этот потянется за стариками. А того хлопунца в рукав погоню, там и поймаю…» Он едва отыскал взглядом быстро уплывающую от него птицу и, пригибаясь от боли в спине, вновь, без плеска, погрузил шест за борт.
Лебеденок оказался строптивым. Он все старался уйти от лодки на большую воду, и егерь до потемнения в глазах отрезал птице путь в «море». Когда лебеденок завернул наконец в узкую протоку и поплыл по ней, Яков бросил шест в лодку, сел на поперечину и долго отдыхал, с хрипом захватывая стылый воздух. «Вот тебе и недоросток! – не злился егерь. – Ухайдакал на нет: ни рук, ни спины не чувствую. – Он отвлекался, чтобы притупить боль, обложившую все его тело. – Еще и зиму целую с ним пластаться…» Вспомнилась весна, теплый, звенящий радостью день, Таисья на лодке, лебеди на сплавине камыша, клетки… И он поднялся, берясь за шест.
Лебеденка егерь искал долго и упорно. Он обследовал каждую кочку, каждый укромный уголок в траве, до мельтешения в глазах всматривался в сумеречные камыши. Птицу Яков увидел в тупике, на лабзе. Вытянув шею, вжавшись в траву, лебеденок лежал плотно и был едва заметен. Осторожно подняв сачок, Яков накрыл им хлопунца. С глухим гортанным криком, с шумом забился лебеденок в капроновой сетке. Одной рукой егерь схватил со дна лодки мешок и прыгнул на лабзу, черпанув в сапоги холодную воду. Не выпуская черена сачка, он стал перебирать рукой по скользкому древку. Лебеденок всем телом бился, пытаясь вырваться, и тонкая нитка несколько раз поранила Якову руки, пока он справлялся с сильной птицей, засовывая ее в мешок.
– Ну чего ты, дурачок, бьешься! – дрожа всем измученным телом, успокаивал лебеденка егерь. – Жизнь тебе спасаю, а ты клюешься. Я же тебя в теплую загонку отвезу, зерна поешь, окрепнешь…
Свалив мешок с пленником в лодку, Яков поплыл назад.
Низкая луна притускла, над озером проявилась светлая полоска близкой зари. Как всегда под утро, потянул ветерок, погнал с «моря» спокойные волны. Они били в правый борт лодки, ближе к корме, и незаметно сносили Якова к ледяному полю. За те несколько часов, пока егерь плавал за лебедем, лед у проплыва стал много толще, и Якову пришлось колотить его батожком, чтобы пробить путь лодке.
Над лесом заметно засинело небо, когда вконец измученный Яков, не в силах разогнуть спину, выбрался на сходни. Прижав к себе мешок с лебеденком, он пошел в наклонку, покачиваясь, рискуя сорваться в не застывающую даже зимой няшу.
– Ничего, ничего, – утешал себя егерь, – отпарюсь в бане, отлежусь. – Он чувствовал тепло, исходившее от птицы, и млел душой, будто нес в руках ребенка, и думал о лебеде, как о ком-то близком. – Как бы нас ни били, как бы ни травили, мы будем жить, – бормотал Яков, подходя к мотоциклу.
Зеленое поле, багряный лес вставали у него перед мысленным взором, и подле них – большие белые птицы, от которых глазам больно.
Рысь
Старая гарь копила аромат цветущего иван-чая, поднимала влагу полусухого, буйно заросшего травами болота. В густом мареве знойного дня ломались и дрожали редкие, уцелевшие от давнего пожара островки леса, черные в ослепительном свете полуденного солнца.
Среди полуобугленных костисто-сухих валежин лежала рысь, заслонив лаз в логово. Там в тени, под корягой, дремал двухмесячный рысенок, и кошка сторожила его, ожидая самца.
Из-за дальнего берегового леса долетал тягучий въедливый гул. Чуткий слух зверя улавливал его постоянно, и рысь подергивала куцым хвостом, шевелила кисточками ушей: звуки эти ее раздражали. Раньше в этот глухой угол слегка заболоченной гари никакие шумы, связанные с человеком, не доносились.
Дробно качнулись высокие метелки иван-чая, и перед рысью появился самец. Он держал за шею придушенного зайца. Сладкий запах еды поднял кошку с места. Она вскочила, разбудив рысенка. На троих было маловато зайца. Котенок еще нет-нет да и потягивал материнское молоко, а взрослые постоянно недоедали.
Рыси поселились на этой обширной гари ранней весной. Они пришли из пустых северных урманов, где зайцы очень редки, а боровой дичи осталось так мало, что прокормиться ею было невозможно. Вокруг гари тянулись высокие смешанные леса с распаханными полями, у которых группировались зайцы – главная добыча рысей. Длинноухие беляки скапливались в тальниках, тяжелели, набивали тропы.
Рыси по каким-то своим признакам определили, что здесь они могут не только жить некоторое время, но и вырастить потомство. И несколько месяцев, пробытых на гари, были спокойными. Зверей никто не тревожил, а настойчивая охота молодого и сильного кота почти всегда была удачной. Обычно он уходил от логова в середине ночи и возвращался или под утро, или с восходом солнца. Везде, даже в таких лесистых местах, хлебные поля обрабатывали химикатами, и редко какой птице удавалось уберечься от отравы. Поэтому жизнь рысей зависела от зайцев, которых и ловил самец.