Живая душа
Шрифт:
Александру было лет девять или десять; он уже работал — ходил в подпасках; однажды пригнал стадо в деревню, а навстречу бежит дружок Кишит-Максим:
— Айда к церкви скорей!
Впрочем, тогда дружок звался просто Максимом. Кличка «Кишит» прибавилась позже, когда Максим, желая выделиться среди мальчишек, научился подвирать. «А я знаю заводь, где рыба просто кишит!» «Ходил по грибы, смотрю — по всему ельнику кишат!» Так и сделался Кишит-Максимом.
— Айда к церкви! Скорей! Туда раскулаченных кулаков привезли! Два милиционера с ними!
— А это чего — «козы»?
— Ну, вроде как наши овцы, только говорят, их доить можно! И с бородами длинными!
— Но-о? — не поверил Александр.
— Бежим, сам увидишь!
Александр как был — с кнутом через плечо, с пастушьей торбой — помчался к церкви. Разве можно удержаться, если такие чудеса происходят: сразу и кулаки раскулаченные, и милиционеры, и невиданные бородатые козы!
Церковь давно пустовала, была заколочена, но сейчас Александр увидел, что ее двустворчатые двери распахнуты. Внутри копошились люди в непривычной одежде, наверно, те самые кулаки, которых неизвестно зачем привезли сюда. Действительно, два милиционера стояли перед входом, сдерживая чересчур любопытных местных жителей.
А на церковном крылечке, на каких-то мешках и узлах сидел громадный черноволосый дядька. Рубаха у него была расстегнута до пупа, штаны с красными лампасами запачканы дегтем и порваны. Похоже было, что дядька с кем-то подрался. Наклонив лобастую голову, немигающими глазами смотрел он на толпу.
Александр догадался, что это тоже кулак. Но почему-то он сидел отдельно от остальных. Будто он какой-то особенный. Всех других милиционеры загнали в церковь, а этого не смогли. И, как почудилось Александру, милиционеры даже побаивались его. Отворачивались от его упорного взгляда.
К дядьке подошла женщина в темной одежде, достала из мешка эмалированную кастрюлю.
— Доить собралась! — зашептал восторженно Максим. — Гляди, доить будет этих своих коз!..
— А где козы-то?
— Да за пристройкой! Там вон! Знаешь, их сколько — просто кишат! — впервые приврал тогда Максим для пущего интереса.
Побежали за церковную пристройку. Диковинных зверей — коз — было не больше десятка, но это сейчас не имело значения. Козы и впрямь трясли длинными бородами и вдобавок выставляли острые тонкие рога. На овцу — не похоже, на барана — не похоже, прямо из сказки зверь, да и все!
— Марина!.. — певуче позвала женщина в темном.
Из кустов, затенявших пристройку, выскочила тоненькая смуглая девочка, похожая на цыганку. Косички подпрыгивали у нее на затылке — смоляные косички, раздвоенные на конце, как ласточкины хвостики.
— Марина, помоги мне!..
Александра удивило, что смуглую девчонку кличут Мариной. До сих пор он считал, что это имя существует лишь на его языке — языке коми. Может быть, у русских нет своих имен?
Женщина с девочкой поймали козу. Марина ухватила ее за рога и стала держать, а женщина принялась доить. Скупые струйки зазвенели по дну кастрюли. Вероятно, коза пугалась незнакомого места, пугалась возгласов из толпы — она крутила башкой, вырывалась из девчонкиных рук.
Александр сбросил с плеча торбу и кнут, шагнул к девочке. Ему хотелось помочь ей,
А Максим, оставшийся позади, надумал пошутить. Он схватил брошенный пастушеский кнут, размахнулся и щелкнул им изо всей силы. Козы вскинулись на дыбки, шарахнулись кто куда, а пятнистая девчонкина коза, и без того ошалелая, взвилась свечкой. Громыхнула упавшая кастрюля. Женщина вскрикнула. Александр от неожиданности хлопнулся на четвереньки, и тут коза боднула его, угодив острыми рогами как раз пониже спины.
Кругом раздавались крики, ругань, а возле Александра слышался будто звон колокольчиков — это смеялась девчонка. Она так смеялась, что ее черноволосая головка запрокидывалась от смеха и опять подпрыгивали раздвоенные косички.
Александр вскочил на ноги, задыхаясь от обиды и унижения, вырвал кнут у Максима. Он уже занес руку, чтобы отомстить пятнистой козе, оказавшейся таким подлым существом.
Но в эту минуту рядом появился тот самый громадный дядька в расстегнутой рубахе. Он молча выхватил у Александра кнут, ударом о колено переломил толстую рукоятку. Намотал на кулаки витой ременный жгут — а тот был невероятной крепости — и порвал его на части.
Толпа разом стихла.
Дядька зашвырнул обрывки кнута на березу и сказал, глядя в упор на Александра своими прозрачными, немигающими, звериными глазами:
— И больше не подходи. Понял?
Рядом зазвенели колокольчики — это девчонка опять засмеялась, увидев, какое лицо стало у Александра.
Раскулаченным отвели место в семи километрах от деревни, на берегу речки Расъю. По первому году они строили себе жилье, расчищали поля под пахоту. А деревенские мужики волей-неволей должны были помогать — высланные-то прибыли из степных краев, где уклад жизни иной.
Отец Александра, воротясь из поселка, иногда посмеивался:
— Поют песни про храбрых донских казаков. А поглубже в лес зайти — боятся. Только по опушке и ходят.
— Жалко их все-таки, — вздыхала мать.
— Жалеешь, что мало они поездили на чужом горбу?
— Ну, а бабы? А ребятишки?
— Бывает, что баба пострашней мужика, — хмуро сказал отец. — А ребятишки… Пускай ребятишки на другую дорогу сворачивают. С малолетства.
Александру вспомнилась худенькая смуглая девчонка, похожая на цыганочку; он представил себе, что девчонка может заблудиться в лесу, и вдруг сделалось ее жалко.
А года через три в поселке организовался колхоз и даже началось соревнование между местными и приезжими. Единственный человек остался в поселке единоличником — Степан Гнеушев, тот самый дядька, что поломал у Александра кнут.
— Всех от избы гонит, — рассказывал отец, — кричит: «Я, дескать, не кулак, я за Советскую власть воевал, я орден от нее имею!»
— Дак чего ж он против колхоза-то? — изумлялась мать.
— Кричит: «Сам себе хозяином буду!» Здоровый он, как бык, за пятерых может ворочать. Видать, и боится, что обделят его в колхозе. А может — норов показывает, обиделся на всех. Вдруг он действительно никакой не кулак? Жадный просто да темный?