Живая душа
Шрифт:
Ермолаев не должен знать, что в этой политической игре он останется пешкой. Он высадится со своей группой в северных болотах, сколотит банду из антисоветских элементов (пусть небольшую, данные о ней можно преувеличить), оттянет на себя воинские части, охраняющие дорогу. И тогда обрушатся с неба в т о р о й и т р е т и й десанты. Уже на юге. Будут взорваны Ухтинские промыслы, будут парализованы и Печорская, и Архангельская железные дороги одновременно.
Действия второго и третьего десантов будут приписаны восставшим. Появится еще один политический козырь. И наплевать, что мифическая «армия» Ермолаева будет разгромлена, наплевать,
Ермолаев шел к соседнему залу. Оттуда выплескивалась раздерганная музыка, доносился галдеж, привычный немецкий галдеж — с горделивыми воплями, но достаточно дисциплинированный, без битья посуды.
Эх, одну бы гранату меж столиков. Только — не бросит ее Ермолаев. Не бросит и никогда не съездит по физиономии оберсту Клюге. Потому что дворянин Ермолаев, гордившийся своей храбростью, на самом-то деле — трус. Он еще способен из-за угла убивать соотечественников, получая за это денежки, но на хозяина своего, на господина, руку не поднимет. С четверенек не встанет…
Он старался не думать. Но это ощущение — рабства, ничтожества — давно уже не исчезало, захлестывая удушьем.
Он откинул портьеру. В дымном, прокуренном зале было много танцующих, Наташу облапил какой-то пехотный капитан с подвязанной челюстью. Так здесь заведено: сначала девушки выступают на эстраде, а потом спускаются в зал, чтобы танцевать с посетителями. Пригласить может любой, а отказаться не имеешь права.
Девочка на лошади. Чистота. Нежность.
Внезапно Ермолаев подумал о том, что оберст Клюге наверняка проверял Наташу, прежде чем вербовать. Конечно, была проверочка. И серьезная… Вот тебе и картиночка в памяти. Ермолаев-то переживал, что Наташенька вынуждена прислуживать в кабаке, в злачном месте. Это, мол, унизительно при девической непорочности, при Наташенькином воспитании и убеждениях… Вот дурень-то. Не важно, спит ли Наташенька с каждым посетителем кабака, важно, что она выдержала проверку. Это страшней. Благополучно Наташенька прошла сквозь фильтры немецкой разведки, и значит — лживы ее словечки, лживы мечты о далекой родине. Все лживо. Все втоптано в грязь.
Девочка на лошади. Непорочная чистота. Такая же, как у диверсантов, с которыми его забросят в советский тыл… Зря Ермолаев совестился, вспоминая покойного отца Наташи и предсмертную его просьбу опекать девочку.
Эта девочка и сама не пропадет…
Танец кончился. Ермолаев окликнул Наташу и поманил за собой. Она подбежала, впопыхах даже не заметила, что он в немецком мундире. Зашептала, округляя глаза:
— Мне же нельзя, Владим Алексеич!.. Я на работе!..
— Теперь можно, — сказал Ермолаев. — Теперь все можно.
Глава вторая
ВОРОНИН И КЛЮГЕ
Около двух недель Александр Воронин провалялся в лазарете. Впрочем, лазаретом был такой же дощатый барак, лишь провонявшие нары в нем расставлены попросторней, да по утрам заходит немец фельдшер, делает осмотр. Тех, кто от «лечебных процедур» стал безнадежен, фельдшер приказывает вынести — все равно сдохнут, незачем занимать место. Тех, кто превозмог лечение и все-таки выздоравливает, фельдшер приказывает гнать на работу — на свежем воздухе поправятся окончательно.
У Воронина гноилась на ноге осколочная рана, и фельдшер вынужден был ждать результатов. Неизвестно, куда клонится участь пациента. Равновесие.
О своей контузии, о том, что в голове постоянно шумит и перед глазами плавают круги, Воронин не говорил. Если само не пройдет, так уж не вылечат. Может быть, это молчание его и спасло. А к воспаленной ране он прикладывал чистую золу, — когда-то, еще в детстве, на охоте, этому научил отец. Золу приносит сосед по нарам, выздоравливающий, которого снаряжали на уборку территории.
Кормили больных единственным блюдом — жидким варевом из турнепса или брюквы. Начнешь хлебать — на зубах песок хрустит. Наверно, не одного человека эта кормежка приблизила к безнадежному состоянию, довершив леченье.
Но Воронин все-таки выкарабкался. Заставил фельдшера отказаться от колебаний:
— Можешь работать! Вставай!
Еще с неделю убирал лагерный плац и дорожки, а затем перевели в общий барак и вывезли на настоящую работу — вертеть на станции поворотный круг. Вероятно, отказал механизм этого круга, а чинить некогда, на узловой станции запарка, и проще всего — пригнать пленных, чтоб горбатились тут вместо испортившейся машины.
Воронина еще кидало из стороны в сторону от слабости. Оскальзываясь на обледенелом железе, тащился за своими товарищами, еле держась руками за деревянную вагу, и стыдно было, что не помогает, а только мешает им. На обед выдали гороховую баланду, о которой в лазарете и не мечталось, однако Воронин не ощутил ее вкуса. Нутро выворачивало.
Пригнали с работы. Он скинул на земляном полу рваные сапоги, кое-как влез на свои нары, на третий ярус. Тошнота не проходила, болела натруженная нога. Закроешь глаза — плывут цветные пятна, невесомо поворачивается железный, в потеках мазута, бок паровоза.
Теперь в том поселке, где жил до войны Воронин, тоже построили железную дорогу. Наверное, в доме слышно, как паровозы гудят. И двое воронинских сыновей привыкли засыпать под эти гудки.
Но там, дома, другие гудят паровозы. Сегодня Воронину было совестно, что не помогает товарищам, — а разве лучше, если бы помогал? Разве не совестней эти паровозы толкать, чтоб скорей поворачивались да скорее везли немецких солдат, боеприпасы, танки с пушками?
Он не знал, что ему делать.
Получалось, что жизнь его теперь во вред его стране, его семье.
Для Воронина вертеть немецкие паровозы было равнозначно тому, чтобы медленно убивать кого-то из родных.
Наверное, и остальные пленные не хотели работать на фашистов. Но, может быть, они думали как-то иначе? Может, они верили, что наступят такие перемены, когда можно будет великой пользой окупить сегодняшний вред. Вероятно — так, иначе ничем не оправдаешь работу на фашистов. Но Воронин не мог так рассуждать. Он не считал себя выше своих товарищей по несчастью, наверное, он был слабее духом, если не мог дотерпеть до завтрашнего подвига, который перечеркнул бы сегодняшнее предательство. Не мог. Бывают разные люди, как бывают разные птицы. Снегирь живет в клетке не один год, а уличный воробей и недели не протянет.