Живая душа
Шрифт:
Воронин лежал и думал, что же теперь делать. Внезапно отворилась скрежещущая барачная дверь, переговариваясь, вошли охранники. Все стихло на тесно составленных, четырехъярусных нарах — пленные не притворялись, что спят, просто замерли и ждали. Потому что известно было, зачем ночью являются охранники.
Луч длинного, широкогорлого немецкого фонаря перескакивал с одних нар на другие, выискивая нужную табличку. И остановился в том тесном пространстве, в той смрадной щели, где лежал Воронин. Видно было, как в свете луча клубятся испарения.
—
— Здесь, — сказал Воронин.
— Собраться. Выходить.
Он спустился, натянул мокрые сапоги. Почувствовал, какие они холодные. Ну, вот и не надо раздумывать. Все кончилось. Немцы заметили, что Воронин не может работать, что лазаретный фельдшер ошибся в диагнозе. Сейчас это будет исправлено.
Нескладно получается, да леший с ним.
Он обернулся, чтоб в последний раз взглянуть на товарищей, и никого не увидел — свет фонаря скользил, поворачиваясь к выходу, лишь на мгновение блеснули чьи-то глаза.
Воронина под конвоем провели через плац, затем по чистой и гулкой дорожке, крепко подмерзшей от вечернего морозца, погнали к лагерной комендатуре. Там, невдалеке от входа, стоял крытый грузовик, маслено поблескивающий в лунном свете. Задняя дверца была откинута.
— В машину! — скомандовали за спиной.
Воронин поднялся в кузов по складной железной лесенке, внутри было темно, он шагнул, наткнулся на чьи-то ноги. Нащупал скамейку у борта. Ему тихо сказали:
— Садись, свободно…
— Молчать! Не разговаривать! — рыкнул охранник, влезая следом за Ворониным.
Грузовик дернулся, покатил, завывая остывшим мотором. Когда замедлили ход перед лагерными воротами и фонарем осветило зарешеченное окошечко, Воронин разглядел, что в кузове еще двое. Всего двое и охранник.
И лицо ближнего из этих двоих показалось Воронину знакомым. Человек был в лагерной одежде, изможден, небрит, и все-таки Воронин мог бы поспорить, что где-то видел его. Где? На фронте? Или в бесконечно далекой довоенной жизни?
Но спросить было нельзя.
Пока ехали, Воронин пытался приглядеться и все вспоминал. Вспоминать было ни к чему. Просто инстинктивно старался не думать о приближавшейся смерти и отвлекал себя от главного, от слишком жуткого.
Странно только, что ехали очень долго. Неэкономно для фашистов возить на расстрел за десятки километров, бензин тратить…
Человек со знакомым лицом не сводил с Воронина глаз. Тоже узнал?
А грузовик все катил по какой-то ровной дороге, и было слышно, как с гулом проносятся за стенкой встречные машины. Асфальтированное шоссе, и движение на нем не прекращается ночью. Значит, центральная, оживленная трасса.
И, значит, — не расстрел. На какую-то секунду Воронин чуть не задохнулся от радости. Все исчезло, все отдалилось — смерть, оказывается, не занесла над его головою топор! Счастье!
Человек со знакомым лицом и третий пленный взволнованно улыбались, видимо, тоже понимая происходящее.
— Молчать! — на всякий случай приказал охранник.
Радость отхлынула. Воронин привалился спиной к шаткой, мелко дрожащей стенке кузова, прикрыл глаза. Усмехнулся.
А через минуту он вспомнил, кто этот человек, сидевший напротив. Земляк. До войны встречались в Сыктывкаре. Этот парень учился на лесрабфаке. А запомнил его Воронин с весеннего субботника, когда студенты сажали деревья в городском парке. Точно. Все всплыло в памяти — как бывает, когда ее не торопишь.
Вот, земляк, где довелось свидеться. Далековато от родных мест.
Грузовик остановился, не съехав с дороги. Проверка. Патруль. Залопотали в кабине, открыли дверцу кузова, посветили таким же широкогорлым фонарем.
Все-таки любопытно, куда их везут. А если третий лагерник — тоже коми, совсем интересно. Загадочный происходит отбор.
Еще несколько раз патрули останавливали грузовик. Видимо, поблизости был какой-то крупный центр. И когда очередной патруль заговорил с охранником, Воронин нагнулся к третьему пленному:
— Откуда будешь?
— Из Кожвы.
Третий лагерник тоже оказался земляком. Это уже не случайность.
Воронин надеялся, что все-таки сумеет перемолвиться с пленными. Может, этим двоим что-то известно? Может, хоть догадываются о маршруте? Да не получилось даже краткого разговора.
Грузовик въехал в город, повилял по узким улочкам и вскоре сунулся под арку, во двор. Приехали. Пленных выпихнули из машины и тут же увели поодиночке.
Воронина конвоир быстро погнал к дверям, освещенным синей маскировочной лампой; другой конвоир ждал внутри, в пустом коридоре. Ткнул в спину, повел на второй этаж.
Какая-то голая комната — то ли камера тюремная, то ли кладовка. Дверь лязгнула. Тьма.
Спать Воронин, не мог. Опять тошнило, и тонкий, комариный звон не стихал в голове. А заснуть бы следовало, чтоб набраться силенок перед завтрашним днем. Завтра начнется то, ради чего их везли за сотню километров.
Бледно заголубело окно: обрисовался, точно сотканный из дыма, купол какой-то старинной церкви. Потом купол обвело первым солнечным лучом. Голуби вспорхнули, щелкая крыльями.
Похоже, что Воронин очутился в Риге. Почему-то настойчиво думается, что эти древние крыши — рижские.
Открылась дверь. Конвоир просунул алюминиевую кружку, накрытую ломтиком хлеба. Запахло пригорелым.
— Бери! Ну?..
На завтрак тут подают кофе. А хлеб — даже с сыром. Заранее расщедрились… Воронин выпил горячую жидкость, заставил себя сжевать и хлеб с сыром.
Ничего. Не введет он хозяев в большие расходы. Сегодня же отправят обратно. Или здесь, на месте, вычеркнут из всех своих списков.
Воронин уже догадывался, что ему предложат здесь.
Отобрали пустую кружку, снова заперли дверь. Минуты тянутся. Воронин твердил себе — уж скорей бы, скорей… И вот наконец ведут вниз, на первый этаж, и опять этот длинный коридор, странно пустой в дневное время. Воронин шел, стараясь не покачнуться, не выдать слабости.