Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.
Шрифт:
Штрафник очень обрадовался винтовке. В походе им оружие не доверяли. Стрелять он умел только из рогаток, в школе — горохом и скобочками, на улице — камнями. Но штрафник постарше показал пареньку нехитрое обращение с затвором, прицелом, прикладом и спусковым крючком. И надежный воин решил испортить приклад зарубками по числу убитых фашистов. Он подтянул сопли и стал ждать первую жертву. Но дождался мины, которая вырвала у него из поясницы одну из почек. Полбока. И он, так сказать, первым из роты смыл кровью свое преступление перед Родиной.
Однако не отдал концы. Кто-то заботливо затампоновал ему страшную рану, перевязал наскоро чистым бинтом из санпакета и выволок к санитарам, а они — на машину, и вот он — на сцене, «артистом».
Преступление перед Родиной было чудовищным по восприятию. Лично я подобные совершал лет эдак с семи. Вместе с другими пацанами из пригорода Астрахани он залез в чужой сад за яблоками и попался в руки сторожа. Отчего в саду оказался сторож, здоровенный мужик, по всем статьям годный в гвардию, парень не задумался. А на суде втолковали не без помощи прокурора, что сад был не простой, а принадлежал чуть ли не предгорисполкома лично. И тогда все стало ясным и справедливым. И парень за счастье, за дар судьбы посчитал замену лагеря штрафной ротой. Да они и так рвались на фронт от скукоты и ФЗО, повоевать с врагом, который успел побомбить Астрахань, но не пускали по малолетству. А вот через такой зигзаг с «белым наливом», милицией, следствием, тюрьмой и судом, вырвался из мамкиных объятий. Отца уже не было, его убили в 41-м. Оттого и расшалился любитель яблок из чужих садов.
— Да разве яблоки пища? — не верил я его рассказу. — Да мы их и не считали за еду. Это же — фрукты! И я лазил.
— Верно. Прокурор так и сказал: «Украл фруктовые продукты». Взвесили, подсчитали рыночную стоимость и навесили. Все по закону. Порядок.
Не буду описывать всю нашу долгую беседу шепотом, прерываемую стонами, когда затекала спина и хотелось как-то поудобнее улечься. Беседа вышла немудреной, наполовину детской, наполовину бывалой. К ночи он, видно, притомился и, казалось, заснул. И я спал. Только среди ночи отчего-то проснулся и увидел, как в полутьме у его койки шевелились белые халаты, а к утру штрафника уже не было. Освободил место. Аккуратный белый пакет ждал новичка…
В полдень перед моей койкой выросли сразу трое: лейтенант Карташов, водитель Заборенко или Заборин, сейчас не помню, и «младший Гусак». Приехали навестить. И это — при наступлении! Будто в мирное время пришли в больницу, да еще с гостинцами. С передовой! С ума сойти! Но, откровенно говоря, я и сам не верил, что отвалил окончательно из нашей части, что теперь у меня одна дорога — госпитали и Москва. Вроде приболел и вернусь к своей рации «Северку» и прочим делам.
Не рисуясь, скажу: не по Москве, родным или девчонкам московским, а по ребятам из мангруппы тоска переплелась вместе с болью. И тянуло не на Бауманскую улицу, бывшую Немецкую, а к городку Кросно, где меня ранило, к своим…
— Твое, — сказал Карташов и положил на стул рядом с кроватью мой вещмешок. С небогатым имуществом, письмами и дневником, который я вел тайно, нарушая запрет, тайно и от Карташова. Конечно, он прочел в моих глазах благодарность.
— И это тебе, — произнес Гусак, зардевшись и блеснув золотым оскалом. Он развернул большой сверток и положил мне на грудь. В нем оказалась миска, доверху наполненная горячими котлетами. — Таких здесь не получишь.
«Это уж точно». А грудь сдавило так, будто не миску со специально для меня изготовленными котлетами положили, а противотанковую мину.
— Ладно, ладно, — отмахнулся Гусак, разглядев в моих глазах слезы. Будто через жидкое стекло смотрел на ребят. — И вот старшина велел передать. За все дни вперед. — И приложил тяжеленькую фляжку, которая знакомо булькнула.
Дома ждала мать, уже понимали ожидание бойца с войны сестренка, двое братишек, мал мала меньше, молилась за меня богу любимая бабушка, но кто, кто в целом мире, воюющем за бортом этого госпиталя, размещенного в польском балагане, ближе склонившихся надо мной фронтовых товарищей?
— Я вернусь, я обязательно вернусь, ребята! — прошелестел белыми губами, и они согласно кивнули.
Подошла старшая медсестра. Молодая красивая блондинка, стройная фигура перехвачена в талии тугим поясом, под белоснежным халатиком на плечах выпукло обозначились три офицерские звездочки.
— Ну, как у вас дела?
Я попросил достать из тумбочки мой «остаток» коньяка, который она разливала по кружкам, обходя раненых, а мне почему-то оставила с полбутылки. Она принесла три кружки, разлила грузинский поровну на троих, исключая меня и себя. Потом все же плеснула немного и в мой стакан из фляжки, и себе. И мы все выпили. За ее здоровье. Хотя она на свое никак не могла пожаловаться, эта здоровая красивая женщина, предмет всеобщих воздыханий.
— Хорошо устроился, хлопец, — заметил Гусак и подмигнул на медсестру.
Я не пожелал ему такого «устройства». Даже бок о бок с очень-то доброй ко мне молодой женщиной.
Больше я никогда их не встречал.
Вячеслав Гриневский. Мне часто снятся те ребята…
Раз счастье, два раза счастье, —
помилуй Бог! Надо же когда-нибудь
и немного уменья.
Снятся. Являются друзья военных лет во сне и наяву. С годами встречаю их все реже и реже… Время властно: «иных уж нет, а те далече». А повидаться хочется очень. Ведь на белом свете нет ничего сильней и крепче фронтовой дружбы. Вот и ждешь встречу.
Такие встречи нужны как кислород. Сама душа их просит. Уносишься мысленно в то военное лихолетье и будто молодеешь. И не дай бог, чтобы ниточка, связывающая все пройденное и пережитое, как-то вдруг оборвалась. Возвращение в прошлое, в дороги исхоженные, видать, нужно еще и для того, чтобы одолевать каменистые тропы неустроенного настоящего, да и себя как-то не потерять…
Вот и обращусь к одной фотографии, которая возвратит нас в памятное лето 1944 года, когда моя родная 7-я гвардейская армия, пройдя от Сталинграда сотни огненных верст, перешагнула через госграницу и подошла к предгорьям Карпат.
История с этой фотографией получилась занятная. Мой коллега, фронтовой фотокорреспондент, запечатлел встречу, о которой и пойдет речь, дал на память снимок, а он у меня где-то затерялся. Как-то я приобрел первый фундаментальный шеститомник о Великой Отечественной и в третьем томе обнаружил тот самый снимок. Он почему-то (может, по недосмотру издателей) был отнесен ко временам боев на Курской дуге, а не к следующему лету, когда и состоялась Ясско-Кишиневская операция. Досадно, конечно, за подобные промахи. Но позже, когда вышла в свет двенадцатитомная история той же войны, неточность с фотографией была исправлена.