Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.
Шрифт:
«Красная армия своей стальной мощью, своей храбростью, высоким духом патриотизма, благородства и бескорыстия… в этой грозной отечественной войне, в единодушии со всей страной сокрушительными ударами по врагу выковывает свободу и счастье нашей родины, свободу и мир народам мира», — так с глубокой верой в нашу армию сказал в первые же дни войны Толстой!
Так началась та дружба «Красной звезды» с Толстым, о которой Николай Тихонов в одном письме из блокадного Ленинграда писал мне: «Если Алексей Николаевич в Москве, приветствуйте его сердечно от меня. Его сотрудничество в „Красной звезде“ очень естественное, правильное и нужное».
Толстой часто
— У нас одинаковые вкусы, — как-то пошутил Толстой, указывая на конторку.
Так я узнал, что Алексей Николаевич пишет не за письменным столом, а стоя именно у такой конторки, только, как я потом, бывая у Толстого, заметил, более массивной, чем моя, из красного дерева, со многими ящиками.
Толстой не любил существовавшую в редакциях многоступенчатую обработку рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: главный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору в номер все материалы. Для Толстого, как, впрочем, и для Эренбурга, мы делали исключение — рукопись он приносил прямо ко мне и мы тут же над ней трудились.
Было легко и отрадно работать с Алексеем Николаевичем. Я чувствовал, что он с таким же уважением относится к редакторскому труду, как и к своему. Статьи Толстого были написаны великолепным языком и, конечно, не нуждались в стилистической правке. Обычно она ограничивалась уточнениями, связанными с некоторыми политическими нюансами, военной обстановкой, положением на фронте и т. п. Как-то мы с Алексеем Николаевичем читали оригинал одной из его статей. Все утрясли, и я написал на уголке первой страницы: «В печать». Это означало, что никто больше не может ни вставить, ни изменить ни слова без согласия Толстого. Ночью уже в подписанной полосе нашему литературному правщику, первоклассному, надо сказать, стилисту Михаилу Головину не понравилась какая-то фраза, он предложил ее исправить и убедил меня. Газету мы тогда делали поздно, дело шло к четвертому часу утра. Мы пожалели Толстого — не поднимать же его с постели из-за одной фразы — и решили исправить ее сами.
На второй день заходит ко мне Алексей Николаевич. По глазам вижу — рассержен.
— Вы, редакторы, политику лучше меня знаете, а литературную правку показали бы мне!
Пришлось «покаяться» и пообещать писателю, что в следующий раз, если такая история произойдет, мы жалеть его не будем и станем подымать с постели в любой час ночи…
Не забыть мне наших бесед с Алексеем Николаевичем и другими писателями, теплых, дружеских, полезных для всех нас. Порой наши беседы прерывались воздушными тревогами, и тогда редакционный комендант тащил писателя в полуподвал дома «Красной звезды», объявленный бомбоубежищем. Это хлипкое здание, служившее до революции чаеразвесочной фабрикой и хаотически обросшее легковесными пристройками, казалось, только ждало ветра похлеще, чтобы развалиться на куски. Наше пребывание в этом «бомбоубежище» Илья Эренбург назвал как-то «презрение к смерти». Толстой, любивший острое словцо, долго смеялся этой шутке и, появляясь в редакции, говорил:
— Опять будете тащить меня в свое «презрение»…
Но тащить его туда было нелегко. Не раз бывало, когда налет немецкой авиации заставал Толстого в редакции, вместо убежища он выходил
Если «Армия героев» была статьей публицистического характера, то вторая — «Смельчаки» был уже очерк о подвиге группы наших бойцов, не только вырвавшихся из окружения, но на своем пути наколотивших не мало фашистов. Редакция получила от своего корреспондента информацию об этом подвиге. Тема окружения и выхода из окружения была в те июльские дни особенно важной, и об этом надо сказать так, чтобы это дошло до каждого воина. Мы задумались: кому поручить? Яснее ясного — Толстому. Так и родились его «Смельчаки».
Так было не раз. После первого массированного налета немецкой авиации на Москву начальник иностранного отдела нашей газеты профессор Ерусалимский принес мне пачку радиоперехватов из Берлина. В первом же из них сообщалось:
«Пожары в Москве бушевали всю ночь, а наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то какие-то люди».
В другой радиопередаче утверждалось, что полностью разрушена Центральная электростанция Москвы, прекратилось движение автотранспорта, население в панике бежит из разрушенного, пылающего города.
Позвонил Алексею Николаевичу. Он, как обычно, немедленно прибыл в редакцию. Ничего я ему не сказал о причинах вызова, а отвел в свою комнатку отдыха, дал тексты перехватов, попросил прочитать и вышел. Из кабинета позвонил нашему хозяйственнику — сказал, чтобы принесли Толстому перекусить что-нибудь получше. «Получше» означало: немного колбасы, большую тарелку винегрета да чай с печеньем.
Когда некоторое время спустя я вернулся в свою комнатку и увидел, с каким аппетитом Алексей Николаевич уминает все, что было на столе в блюдах, я понял, как скудно жилось в те дни большому писателю. Тут же узнал от него самого, что паек он получает более чем скромный. Я сразу же позвонил наркому торговли СССР, — кстати, интенданту, не помню, сколько у него на петлицах было «шпал», — А. В. Любимову и попросил заменить паек, назвав другую, более высокую, категорию снабжения.
— Такой паек у нас получают заместители наркомов! — сказал мне народный комиссар.
— Да, но заместителей наркомов сколько?! А Толстой, хотя и шпал не имеет, но он один!
— Это верно, — согласился нарком и дал соответствующее распоряжение…
Алексей Николаевич дочитывал врученные ему материалы и сам догадался, чего ждет от него «Красная звезда».
— Я им отвечу, — сказал он.
И ответил, предварительно объездив на редакционной машине Москву и ближайшие подмосковные пригороды. Об увиденном написал:
«Вот два обгорелых дома, на их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда… Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники… Разрушено большое здание школы… От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы…
Позвольте, позвольте, Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электрическая станция? Подъезжаю, но она стоит там же, где стояла, даже стекла не разбиты в окнах».