Живая плоть
Шрифт:
Следующим был дом Флитвуда с фронтоном, почерневшими обшивочными досками и вьющимися розами, но он был не последним. Последней была тюрьма, где Дженнер провел больше десяти лет, длинное краснокирпичное строение с целым лесом труб, торчащих из красной крыши.
Почему у тюрем всегда так много труб? Это была первая мысль, которая пришла в голову Виктору, как только он открыл глаза. Там не тепло, там не блещут стряпней и, в конце концов, там не лучшим образом стирают. Сердце бешено колотилось, в голове стучало, во рту пересохло. Заснуть снова он не мог, поэтому встал, выпил воды прямо из-под крана и сел у окна, тупо и безнадежно глядя на Эктон. Забрезжил жемчужно-серый туманный рассвет. Из незакрытого окна до Виктора доносился щебет птиц и пока слабый, но с каждым мгновением становившийся все сильнее монотонный шум уличного
Почему его жизнь проходила на этих угрюмых окраинах? Он никогда не жил в интересных, красивых или запоминающихся местах, хотя проезжал такие много раз по пути в аэропорты Хитроу, Гэтуик, Лутон и Стэнстед. Как большинству лондонцев, родившихся севернее Темзы, ему не хотелось думать о жизни южнее реки. Западная часть Лондона ему надоела, и он твердил себе, что ненавидит север. Тогда подавайся на восток, в Эппинг, Харлоу или даже в Бишопс-Стортфорд.
Три часа спустя Виктор Дженнер снова шел по Ганнерсбери-авеню к дому Мюриель на Попсбери-драйв. Этим путем он регулярно ездил в Хитроу. Он тосковал по машине. Будет ли она у него снова когда-нибудь? Он думал, что мог бы ездить в Эппинг – если это намерение серьезно – автобусом, по железной дороге или до конца Центральной линии метро.
За неделю, с тех пор как он был здесь в прошлый раз, деревья уже покрылись листвой. На крутом, неровном гранитном валуне перед парадной дверью Мюриель ползучий вьюн покрылся множеством цветов, пурпурных, розовых, лиловых и красновато-коричневых, таких ярких, что резало глаза. Виктор услышал, как Мюриель шаркает внутри, возится с дверью. Она знала, кто пришел, – увидела его в окно или догадалась. Синий халат и домашние туфли были теми же, что в прошлый раз, запах камфары тоже, но розовую сетку на волосах сменила коричневая. Подозрительно посмотрев на него, старуха нехотя стала открывать дверь. Пространство между дверью и косяком медленно расширялось, пока Виктор не смог войти.
– Чего опять пришел?
Можно подумать, что он назойливый попрошайка, постоянно надоедающий ей ради денег или еды, а не племянник, которого она видела за десять лет всего дважды. Само собой, Мюриель не навещала его в тюрьме. Раз уж не захотела выйти из дома, чтобы проводить мужа в последний путь, то, конечно, не отправилась бы в тюрьму. Однако Виктор не причинил ей никакого зла. Нельзя назвать злом то, что он взял «люгер», и пусть полицейские и приезжали допрашивать ее по этому поводу и обыскивали дом, никто ведь ее не винил, никто не сажал на десять лет. Виктор последовал за тетей в гостиную, объясняя, что Джапп приедет через две недели и осмотрит мебель.
В пыльной комнате было душно. Во всю мощь работал большой электрический камин. Перед ним стояло кресло со скамеечкой для ног. Виктор вдруг подумал, что эта скамеечка похожа на подушечку для коленопреклонения из церкви. В кресле – две подушки, клетчатый плед, перевешенный через подлокотник. Рядом с ним два столика: на одном из них лежала библиотечная книга, очки и пузырек с таблетками аспирина, на другом – стопка журналов, шариковая ручка и ножницы. Все это напоминало небольшой остров, окруженный морем журналов.
Вместо того чтобы вернуться в кресло, Мюриель так и осталась стоять посередине комнаты, не сводя с племянника свирепого и в то же время нерешительного взгляда. В эту минуту где-то в глубине дома раздался пронзительный свист.
Разумеется, Виктор прекрасно понимал, что это, или догадался за долю секунды. Однако в первый миг он слегка вздрогнул, и у Мюриель это почему-то вызвало улыбку.
– Я хотела сварить себе кофе, – сказала она.
Виктор пошел за ней по коридору в кухню. Старуха шаркала, позади нее волочился пояс халата. Она почему-то никогда его не завязывала, предпочитая держать запахнутые полы левой рукой. Чайник подскакивал на газовой конфорке и отчаянно свистел. Мюриель, не обращая на это внимания, очень медленно подошла к буфету и, достав чашки, положила в каждую по чайной ложечке растворимого кофе. Потом придирчиво осмотрела результат своих трудов, будто считая крупинки, и в конце концов ножом подцепила несколько и высыпала их обратно в банку. Подскакивание и непрерывный свист чайника действовали Виктору на нервы, он прошел мимо тети и снял чайник с плиты. Мюриель посмотрела на него с возмущенным удивлением. Открыла холодильник, достала небольшую упаковку концентрированных сливок. Поставила ее на круглый поднос, затем сахарницу и два печенья на тарелочке. Печенья были детскими, так называемыми «сахарными мишками», в форме плюшевых медвежат, покрытые цветной глазурью. На другой поднос, поменьше своего, Мюриель водрузила вторую чашку кофе и придвинула его по столу к племяннику.
Виктор едва поверил своим глазам, увидев, что сливки и печенье тетушка предназначила только для себя. Придвинув поднос поближе, она словно обняла его, положив морщинистые руки на края. Но какой был смысл с ней спорить? Виктор потянулся за сахаром, перелезая через ее ладони, словно через забор, окружающий запретный парк. Взял свою чашку и пошел в гараж еще раз посмотреть на мебель.
Было поразительно, как простые куски цветной материи могли пробудить столько воспоминаний. Кровать и какой-то сундук были покрыты шторами, висевшими на окнах его спальни, когда он был ребенком. Наверняка они были очень высокого качества, раз сохранились до сих пор. На них был проштампован рисунок – синевато-зеленые и красные кубики на черно-белом фоне, по моде послевоенных и начала пятидесятых годов. Виктор отлично помнил, как лежал в постели и смотрел на этот рисунок, солнечный свет проникал сквозь шторы, делая их прозрачными, а когда снаружи темнело, они становились матовыми. Он лежал, ожидая, чтобы мать поднялась, обняла его и поцеловала перед сном. Иногда, еще не умея читать, Виктор надеялся еще и на сказку. Мать всегда обещала прийти, но выполняла обещание редко: она проводила время с его отцом, отвлеченная его ярким обаянием, более сильным соблазном. Однако это пренебрежение было не таким обидным, чтобы вызвать у мальчика слезы. Он засыпал, и последним, что отпечатывалось на сетчатке его глаз, были эти шторы, разрисованные синевато-зелеными и красными кубиками на черно-белом фоне.
Может быть, не отдавать Джаппу все вещи? Если он найдет себе жилье в Эппинге, они могут пригодиться. Но тут Виктор понял, что не сможет жить с той мебелью, которая окружала его, пока он был ребенком. Даже смотреть на нее было мучительно. Почему-то тяжелее всего воспринимался рисунок на шторах, но он не мог смотреть ни на кровати, ни на тот самый коричневый бархатный диван. Дженнер понял, что единственным, что не вызывало у него чувства отторжения, было отцовское инвалидное кресло – возможно, потому, что его не было в доме, когда отцу пришлось сесть в него, и он ни разу не видел, как отец им пользуется. Виктор допил кофе, снова накрыл кровать и сундук и спросил себя, почему он вдруг счел, что останется жить в Эппинге. Он ведь не принимал такого решения. Он, собственно, никогда не бывал тут, лишь проезжал Эппинг по пути в Стэнстед, однажды остановился в парке возле пивной, называлась она, кажется, «Робин Гуд». И там, в доброй четверти мили от шоссе, он встретил женщину. Она шла одна, не молодая, не хорошенькая, ничем не привлекательная для него, но женщина, и одна…
Виктор вернулся в кухню. Мюриель там не было. Он нашел ее сидящей в кресле перед электрическим камином, в пропахнувшей камфарой духоте. Старуха вырезала ножницами статью из газеты.
– Хочу показать тебе кое-что, – проговорила она.
– Нет, спасибо. Я знаю, что это.
Уголком глаза он видел на газетной фотографии угол дома Флитвуда, часть фронтона и желоб водосточной трубы.
Мюриель не обратила внимания, но продолжала резать, держа газету и ножницы прямо перед носом.
– Он пишет книгу, – буркнула старуха. – Там будет все о его прошлой жизни.
– Знаю, – сказал Виктор. – Я читал эту газету. Ты не сказала мне ничего нового.
– В книге будешь и ты.
Виктор снова ощутил гнев, поднимающийся словно пар в закипевшем чайнике.
– Там будет много о тебе, с фотографиями. – Мюриель положила ножницы и сложила вырезку пополам. Ее лицо было запрокинуто к лицу племянника, обвислая плоть шеи спускалась с подбородка двойной складкой. – Чего ты вполне заслуживаешь.