Живописец смерти
Шрифт:
— Но зачем это ему? — спросил Саррина.
Он сжимал в руке ключи от автомобиля. Грация схватила ключи и ринулась к выходу, забыв даже, что придется пробежать весь автогриль: супермаркет с колбасами и сырами, газетные стойки, полки с видеокассетами. В машине натянула рукава футболки на пальцы, наподобие перчаток, расстегнула молнию на сумке и вывалила все, что там было.
Если он уничтожил отпечатки, значит, хотел, чтобы эти предметы нашли.
А раз он хотел, чтобы эти предметы нашли, следовательно, они имеют какое-то значение. Во всяком случае, один из этих предметов положен сюда не случайно. Он что-то означает.
Очки с диоптриями в кожаном чехле, очень потрепанном. Черная роговая оправа, диоптрии небольшие.
Связка ключей типа «Сиза», пять штук, с разноцветными пластмассовыми брелками. Один ключ длинный, старого образца, к нему привязана веревочка с ярлыком. «Кладовка».
Коричневый джемпер с V-образным вырезом. Грубый.
Журнал «Диана, оружие». Охотничий журнал. Ближе к концу уголок страницы загнут, какую-то статью отметили.
Питбуль, самая опасная собака в мире.
Грация уставилась на остромордого пса, который смотрел на нее с разворота. Снимок был такой большой, что на одной странице не поместился, и сгиб проходил как раз посередине морды, одна металлическая скрепка во лбу, другая — под пастью. А главное — глаза располагались не по оси и казались еще более широко расставленными и косыми, чем в действительности. Черные, пронзительные. Блестящие. Как будто смеющиеся.
— Что случилось? — спросил Матера, который пришел первым.
— То, что мы срочно возвращаемся в Болонью, — ответила Грация. — Надо проводить расследование.
Она попыталась расслабиться, откинувшись на спинку сиденья, и вдруг вспомнила того парня из автогриля: «Эй, краля». Боже, ее дела… когда они приходили в последний раз? В прошлом цикл у нее был точный, как часы, и она за неделю чувствовала, когда начнется менструация, но теперь все переменилось. Боже, ее дела. Она стала подсчитывать на пальцах и была так погружена в это занятие, что непроизвольно задрала ноги и оставила отпечатки подошв на новехоньком сиденье машины, взятой напрокат.
Иногда мысли, возникая в голове, произносятся, приобретают форму слов. Они давят на язык, они не существуют, если их не разложить на слоги, не выстроить в речь, не перелить в глаголы, имена существительные и прилагательные, хоть бы даже и в простые шумы. Язык спокойно лежит у нижней челюсти, — кончик его касается зубов, дотрагивается до края верхней десны и вроде бы неподвижен, но это не совсем так. Он вздрагивает, извивается, набухает; слишком слабо, чтобы артикулировать вовне, но вполне достаточно, чтобы слова звучали в мозгу: итак, теперь сделаем это, я ему говорю — послушай, во-первых, во-вторых, черт побери, нужно купить новую рубашку — и все слова произносятся одним и тем же беззвучным голосом, он всегда одинаков, погружен в молчание, и лишь иногда по нему от дыхания пробегает рябь. Не всегда они гладкие и связные, эти мысли, приобретшие словесную форму; иногда они спотыкаются, застревают на одном и том же без конца повторяемом слове, трепещут на языке и возвращаются вспять, начинаются снова, связываются в фразу и опять обрываются; нечто вроде мантры, которая, если ее не сдвинуть с мертвой точки, навевает сон, зачаровывает, развоплощает мысль. Но когда препятствий нет, речь разворачивается стремительно с начала и до конца, отдается невольно в полости рта, и ты вдруг ловишь себя на этих размышлениях, потому что, хотя губы и плотно сжаты, даже склеились от молчания, и ни единый звук сквозь них не проникает, языку больно, он устал, напряжен в том месте, где слова выскальзывают из горла. Так бывает и во время молитвы.
Витторио вел машину ровно, все время во втором ряду, на скорости сто десять. Руки его лежали на руле, слегка касаясь его, не сжимая, а сам он смотрел вперед. Краем глаза следил за дорогой, но все его внимание привлекал синеватый просвет, открывшийся в небе. Он был похож на огромную руку с длинными, окоченевшими пальцами, и эта рука, исполненная темной, сверкающей синевы, прорывала серую, мертвенную пелену, нависшую над землею. Если там и есть какое-то солнце, оно, должно быть, жидкое, разбухшее, тоже синее, словно капля чернил, упавшая с перьевой автоматической ручки.
На автостраде, думал Витторио, все впереди для того, кто ведет машину. Смотреть по сторонам нельзя; нельзя повернуть голову и наблюдать, пристально вглядываться, изучать: то, что проносится мимо боковых окошек, воспринимается краем глаза и кажется одинаковым. Дорожные ограждения из серого цемента, длинные, плоские, плотные, как стены. Вогнутые металлические полосы, на которых кое-где набухает красноватый фурункул световозвращателя. Высокие живые изгороди, покрытые хилыми, блеклыми цветами. Барьеры из плексигласа. То, что справа, — дальше на длину сиденья; то, что слева, — у самого уха. Но небо, дорога, вся местность — впереди, в широкоугольном объективе ветрового стекла, как в бездонном телеэкране, куда взгляд проникает до бесконечности, не встречая преграды. Все впереди. Даже то, что ты уже миновал, мчится, поднимаясь кверху, зажатое в зеркальце заднего вида, и чтобы бросить взгляд на то, что остается позади, нужно все-таки смотреть вперед.
Иногда мысли, рождаясь в голове, становятся образами. Возникают перед тобой, словно трехмерный
Когда образы возникают из ничего, они называются фантазиями. Когда это где-то и когда-то происходило, они называются воспоминаниями.
Витторио покинул шоссе. Свернул направо и по пандусу направился к въезду на платную автостраду, выбрав отсек с автоматической системой слежения — не страшно, если он и оставит за собой электронный след. Услышал первый гудок, притормозил, ожидая второго, после которого должен подняться шлагбаум, почти остановился, пропуская автомобиль, появившийся слева. С запозданием, когда пропускной пункт уже остался позади и Витторио въезжал на дорогу, ведущую к границе, он вспомнил звонок на радио водителя грузовика, который прозвучал в какой-то ночной передаче: водитель жаловался, что автоматические пропускные пункты расположены с разных сторон — приходится все время смотреть на указатели и заниматься слаломом, перескакивая из ряда в ряд. Он прав, подумал Витторио.
Иногда мысли в голове возникают внезапно и не принимают никакой формы. Вспыхивают в темноте сознания, как молния на ночном небе, безмолвный электрический разряд, за которым не следуют раскаты грома. Более того: молния, ничего не освещающая, немая и слепая, после которой черное небо по-прежнему остается черным; такая стремительная, что невозможно понять, когда она промелькнула. Иногда от подобных мыслей включаются, разгораются, взрываются с яростным шумом самые неожиданные ощущения; либо высвобождаются, выползают медленно, словно клубы пара, некие состояния духа, в которые погружаешься внезапно, понятия не имея, откуда они взялись и что послужило толчком. Иногда подобные мысли связываются между собой, порождают понятия, решают проблемы, выражаются в образах и словах, движутся дальше. А иногда их даже не замечаешь. Они остаются во тьме сознания, словно никогда не существовали. Может быть, откладываются где-то внутри, запечатлеваются в памяти, наносят травмы, которые так и остаются скрытыми.
А может быть, просто теряются и не возвращаются больше.
Витторио остановился у таможни. Припарковал машину на площадке и зашел в помещение гвардии, чтобы оставить на хранение пистолет. Он всегда все делал по правилам, согласно закону, не рискуя напрасно, а Сан-Марино, хоть и близко расположенное, все-таки иностранное государство во всех смыслах этого слова, со своими установлениями.
Он оставил пистолет в помещении гвардии Сан-Марино, и сделал это быстро, потому что здесь его знали. Снова сел в машину и стал подниматься по горе в город, круг за кругом. По дороге останавливался в пяти различных банках и клал на счета по двадцать миллионов наличными, думая, как повторит этот путь через пару недель, после того как съездит в Швейцарию и заберет из тамошнего банка вторую часть гонорара. Взобравшись наверх, не стал въезжать в город, а, минуя Ворота Родины, развернулся вокруг первой из трех гор. Остановился на площадке, вышел из машины и открыл дверь, ведущую в офис, зажатый между газетным киоском и баром. Бросил взгляд на почтовый ящик под табличкой «Ювелирные изделия Титано», проследовал мимо, увидев, что оттуда торчит лишь глянцевый листок рекламы. В офисе тоже не было ничего особенного: стол с компьютером, вращающееся кресло и закрытый архивный шкаф. В полуподвале — туалет, рядом еще два шкафчика. В одном лежала колода карт, какая-то одежда, еще запакованная в целлофан, и гримировальный набор. Во втором — духовое ружье «итака» 12-го калибра, со спиленным прикладом, карабин «везерби», к нему оптический прицел «найтфорс» с увеличением в 36 раз, и автомат «хеклер-энд-кох», уже с глушителем.