Живописец смерти

Сантлоуфер Джонатан

Согласно проекту, дом с этой стороны стоял весь в лесах вплоть до самой крыши. Сейчас по фасаду цвета сырого мяса прорезаны одна, две, три, четыре, пять, шесть пар окон с желтоватыми рамами, по паре на каждый этаж. Третья пара соответствует квартире инженера. Представляю себе картину: сооружение из деревянных подмостков и вставленных одна в другую труб, подступающее к стене… нет, немного отступающее от стены, во всяком случае, на расстояние, позволяющее штукатурить и красить…

Нахожу окна инженера, скольжу взглядом по стене до самой лужайки.

Представляю себе, как тело, покрытое слоем штукатурки, сбрасывают с высоты на зеленую травку. Когда мой взгляд достигает земли, в небе громыхает гром, но я не уверен, что это мне не кажется.

Делаю шаг к стене от места предполагаемого падения, но уже и так его вижу. Подвальное окошко, вровень с землей, рядом — дверца, смазанная составом, предохраняющим от ржавчины. Опять гремит гром.

Я становлюсь на колени прямо в мокрую траву. Протягиваю руку, прикасаюсь к дверце. Рука холодеет. Слышу какой-то шорох за красноватым металлом, но, возможно, это тоже игра воображения. Толкаю.

Дверца со скрипом приоткрывается, и я вижу инженера в комнатных тапочках, в мягкой кашемировой кофте на пуговицах: он только что вынул из ящика две бутылки минеральной воды, наверное, к обеду. Наши взгляды встречаются, его глаза вначале сощуриваются, потом в изумлении широко раскрываются, полные страха, когда он понимает, что я догадался.

Под его комнатными тапочками, между четырех стен крохотного квадратного подвальчика, простирается утоптанный земляной пол.

— Ты посмотри, посмотри на этого ублюдка… мечется, как зверь в клетке.

Я вижу, как инженер подходит к окну, отдергивает занавески, приникает к стеклу, потом спускается к парадной двери, выходит на ступеньки, делает вид, будто проверяет почтовый ящик…

В четыре часа утра одно из окон на четвертом этаже все еще светилось.

— Сегодня утром он даже не пошел на работу, и это, наверное, гложет его, нашего Волка-оборотня, ведь он на многое готов ради продуктивности…

После ночного дежурства слипаются глаза, несмотря на привычку к бессоннице, полную пепельницу окурков и термос с кофе, лежащий поперек приборной доски. От стимулятора меня прошибает холодный пот. Грация только что скользнула на сиденье рядом со мной, поднимает спинку, сметает крошки бутербродов.

— Меня тоже кое-что гложет: я должна сегодня быть на службе, но, чтобы тебя сменить, сказалась больной… А если вдруг придут с проверкой и не застанут дома…

— Я же тебе сказал, что сам справлюсь.

— Ты не можешь здесь торчать по двадцать четыре часа в сутки неизвестно сколько дней. И потом, прости, пожалуйста: тебе тоже надо ходить на работу, разве нет? Что, начальнику закон не писан?

— Хватит двух дней, каких-нибудь двух дней. Два дня инженер пропустит работу — и он сломается, говорю тебе. Он закопал труп в подвале и теперь не выходит, боится, что я туда проберусь. Но, сидя дома, взаперти, он сломается.

— А если не сломается? Если продержится неделю, две, три? Что ты тогда станешь делать?

— Возьму

отпуск. Буду ждать, не сходя с этого места, хоть целый год.

У меня пересохло в горле. Язык еле ворочается во рту, натыкается на зубы.

— Всего два дня, — повторяю я, брызгая слюной, — сорок восемь часов, и он сломается. И пусть себе посылает адвоката к главному комиссару… Я вовсе не слежу за ним, я наблюдаю вон за тем баром. Гляди, сколько марокканцев… представляешь, какой там оборот наркотиков?

Грация гладит меня по щеке. В лицо будто вонзается миллион булавок.

— Иди ложись. Я прослежу за подъездом, будь спокоен. Случится что-то — позвоню, и ты через десять минут уже будешь тут.

— Сейчас пойду. Еще минутку, и пойду…

Дома кружу по гостиной. Пинком загоняю туфлю Лауры под шкаф.

Ложусь одетый поверх одеяла. Обвожу взглядом контур тени на потолке, все быстрее и быстрее, словно участвую в круговом пробеге на большой приз.

Берусь за сотовый, дважды ошибаюсь номером. Наконец голос Грации:

— Да? Боже мой, Ромео… Нет, ничего не случилось, все по-прежнему, успокойся. Поспи хоть немного, пожалуйста, иначе ночью не выдержишь…

Сажусь в кресло, ставлю Майлса Дэвиса. Но губы пересохли, свистеть не получается.

Принимаю валиум. Снова ложусь, скрещиваю руки на груди, стараюсь не двигаться. Свет погашен, глаза закрыты. Как на военной службе: часовой отдыхает, но не спит.

К горлу подкатывает тошнота.

Вдруг зажигается свет. Лаура стоит в дверях, держит туфлю, пыльную, с продавленным носком.

— Ну ты и гад.

Сижу на краю постели, голова будто набита ватой: я принял еще одну таблетку валиума, но так и не заснул. Сотовый все звонит и звонит попусту. Боже мой, Грация, отвечай… Что там творится?

— Вот она я, — наконец говорит, запыхавшись, — оставила сотовый в машине…

— В машине? Как так? Где ты была?

— Пришлось немного подвигаться, но ничего такого…

— Я сейчас буду!

— Нет, не надо! Ромео! Оставайся дома, не надо!

Десять минут, от силы одиннадцать — и я на месте. Синяя «диана» Грации стоит там же, где и утром, у мусорного бака. Рессоры пружинят, когда я вскакиваю внутрь.

— Я ведь просил сообщить, если что-нибудь случится!

— А я тебе говорю, что ничего не случилось! Подъезжал фургончик, привез инженеру какие-то штуки…

— Какие штуки?

— Не знаю, фургончик подъехал сзади, когда я прибежала, все уже загрузили в подвальное окошко…

— Грация!

— А что такого? Ведь ничего не случилось, из подвала ничего не вынесли, ни единого гвоздя! Главное это, правда?

— Откуда ты знаешь, что из подвала ничего не вынесли?

— Фургончик-то стоял пустой, я хорошо рассмотрела перед тем, как закрыли дверцу. И потом, там были шофер и рассыльный: неужели инженер вызвал бы фургон с двумя свидетелями, чтобы вывезти труп?