Живой пример
Шрифт:
— Они вытекают из моих убеждений.
— А именно?
Мастер Псатас повернулся к Люси, взгляд его выражал страх и восхищение.
— Именно? — переспросил комиссар.
— Бывают проступки, — медленно произнесла Люси, — перерастающие по своим последствиям намерения тех, кто их совершил. Они становятся общечеловеческой бедой. В некоторых проступках все мы как бы узнаем самих себя, они отражают состояние мира и условия жизни.
По-видимому, комиссара и это заявление нисколько не удивило, он спокойно сказал:
— Да, при известных обстоятельствах преступление может стать
— Когда человеку отказывают в самом насущном, преступление может открыть ему новые возможности.
— Следовательно, вы полагаете, — продолжал комиссар, — что некоторые преступления оправданны?
— Да.
— И то, что некоторых преступников, хоть их вина и доказана, держат в тюрьме, по-вашему, несправедливо?
— Да, я так думаю.
— И значит, исходя из этих убеждений, вы помогали переправлять в тюрьму письма и инструменты?
— Именно по этой причине, — ответила Люси.
Комиссар в задумчивости направился к выходу, но вдруг обернулся и смерил взглядом Люси: хрупкая, болезненного вида девушка, похорошевшая от воодушевления; узкие плечи, плоская легонькая фигурка, казалось, неспособная на физические усилия; он медленно подошел к ней и, не повышая голоса, спросил:
— И вы убеждены, что многие заключенные нуждаются в вашей помощи?
— Да, многие.
— Хотя они и совершили преступления?
— Хотя они и совершили нечто такое, что мы, по странному сговору, зовем преступлением, — сказала Люси. — И, быть может, наша помощь как раз и должна начаться с того, чтобы заново определить, что считать преступлением.
— Разве, по-вашему, это еще не сделано?
— Нет, — сказала Люси. — Когда мы слышим о преступлении, совершенном за письменным столом или в конференц-зале, то лишь снисходительно пожимаем плечами, а вот преступления, совершаемые из нужды или из ревности, не вызывают у нас ни малейшего снисхождения.
Комиссар удовлетворенно кивнул, как бы подводя итог, возможно, он был подготовлен и к таким ответам и, может быть, уже не раз слышал их за долгие годы службы — судя по его возрасту, лет за тридцать. Теперь, когда он многое выяснил или получил подтверждение своим догадкам, его интересовало только одно — инструмент. Он спросил у Люси:
— Вы можете нам описать инструмент, который вы тайком переправляли в тюрьму?
Люси запнулась, они с мастером Псатасом переглянулись, а Семни, подмастерье, словно окаменел; глаза у него сузились в щелки.
— Так на что же был похож этот инструмент?
— Он должен был помочь им бежать, — ответила Люси.
Мать издала жалобный стон, закрыла лицо руками и протестующе затрясла головой.
— Так что же это был за инструмент? — терпеливо спрашивал комиссар.
Люси молчала дольше обычного, а потом лишь повторила свой ответ. Тогда комиссар коснулся плеча ее матери и с казенным сочувствием произнес:
— Вы обе можете идти, благодарю вас. — И, обращаясь к Люси: — Вы помогли мне выполнить должные формальности.
Ошеломленная Люси подошла к нему; она не испытывала облегчения, скорее была обескуражена тем, что для нее, выходит, все кончилось и, по-видимому, без всяких последствий, в то время
— Может случиться, что мне опять понадобится ваша помощь, тогда я вас извещу.
Все еще в растерянности Люси попрощалась с пекарями, коротко кивнула комиссару и последовала за матерью, которая, продолжая ловить ртом воздух, шла таким неверным шагом, словно теряла равновесие от непосильной ноши, и время от времени адресовала облупившимся стенам домов жалобные возгласы. Не слыша слов дочери, всецело поглощенная тем, что ей только что пришлось узнать, она не интересовалась, где Люси — рядом с ней или позади нее; пошатываясь, тащилась она вверх по улице, почти лишенной тени, и безропотно позволила дочери ввести себя в сад, а затем в дом. Она должна сейчас же лечь. Она должна выпить анисового ликера и лечь. Люси стащила с нее туфли; повернув эту грузную тушу набок, расстегнула пуговицы, крючки и пряжки, решительно распустила шнуровку, покамест все, что набухло и выпирало, не расслабилось и не обмякло, утратив напряженность. Люси присела на край дивана, подняла матери одну, потом другую мясистую руку, стала осторожно растирать выпуклости и впадинки, потом заглянула во все еще неподвижные от ужаса глаза матери и с чувством спокойного превосходства сказала:
— Не тревожься, тебе нечего бояться.
Мать собралась с силами и сделала поползновение обнять дочь, хотя это и получилось у нее как-то судорожно — казалось, она заталкивает Люси в сухую парилку. За этой неуклюжей лаской опять последовали жалобы и стоны:
— Зачем, Люси? Зачем ты это сделала? Почему тебе непременно надо все ставить на карту? — Она снова откинулась на подушки и уставилась в потолок. — Рано или поздно к таким людям приходит полиция.
— Послушай, мама, — сказала Люси, — можешь мне поверить: я не передавала в тюрьму ни писем, ни инструментов.
— Как нет? Но ты же призналась в этом! И объяснила причины, которые тобой руководили.
— Ты сама видела, мои причины не убедили комиссара.
— Но зачем же ты это сказала?
— Они не могут позволить себе прервать работу. Ни мастер Псатас — у него больная жена, ни мальчишка, который кормит едва ли не всю семью, ни тем более Семни — над ним тяготеет долг, связавший его на много лет вперед, обязательство, которое он сам с себя сложить не может.
— Как тебе хорошо все известно, — озабоченно сказала мать.
— Именно потому мне и пришлось взять это на себя. Я вызвалась сама, ведь я скорее могу себе это позволить, нежели любой из них, кроме того, папа бы мне помог. Знаешь, почему Семни работает в пекарне, а не сидит в тюрьме, как следовало бы на самом деле? Потому что так решил семейный совет: семейный совет заключил, что брат Семни, не способный прокормить семью, возьмет его вину на себя и пойдет в тюрьму вместо него, чтобы Семни мог зарабатывать на хлеб.
— Неужели ты совершенно не чувствуешь, как ты нас подвела? — спросила мать и отвернулась от Люси.