Живой пример

Ленц Зигфрид

— Ну, а чего же это она всегда хотела и наконец добилась? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Ты настаиваешь, чтобы я сказал?

Она кивает, и Хайно Меркель, вцепившись в ручки кресла, сжав их изо всех сил, вдруг чувствует в себе нарастающий протест, и слова не идут у него с языка.

— Пока я был независим… пока был свободен и здоров… ни за что бы я не переехал в этот дом… меня бы никто не уговорил поселиться здесь… Болезнь и вынужденная зависимость — вот что заставило меня это сделать. Зависимость, о которой мне ежедневно заботливо напоминают, предъявляя доказательства: «Ты учинил в комнате разгром… Ты лежал на полу… Ты опять поранил себя… нас…» Сделал я что-то или не сделал —

все одинаково служит признаком болезни… мне ее растолковывают и объясняют… указывают на связанный с нею риск: «Подумай только, что бы могло случиться, не будь у тебя помощи…» Дело дошло до того, что Марет думает за меня, она говорит и действует за меня, и она уверяет, что иначе нельзя, а каждую мою попытку к самостоятельности называет не благодарностью… Я знаю: самое большое зло, какое я мог бы ей причинить, — это понравиться. Это обесценило бы ту жертву, которую она принесла мне за время моей болезни. Да, оттого что она стольким пожертвовала ради меня, я не имею права выздороветь… А теперь скажи сама: можно жить при таких условиях?

Хайно встает и с вызовом смотрит на Риту.

— Уйдем вместе. Если мне иногда и нужна помощь, почему ее не можешь оказать мне ты? В конце концов ты от этого тоже кое-что выиграешь.

— Что, например?

— Независимость, чуть больше независимости.

— У меня в горле пересохло, — говорит Рита Зюссфельд, — я ведь уже спала, и теперь у меня все в горле пересохло, надо бы чего-нибудь выпить внизу, хоть бокал портвейна. — Она кое-как расправляет простыню, набрасывает на постель покрывало, сует под подушку пижаму, — Пошли-ка вниз. Вещи можешь оставить здесь.

Они молча пьют в столовой под фамильными портретами, под взглядами зайцеголовых предков, чокаются бокалами, из которых эти недоверчивые господа на стене пили то же липкое зелье, сидя в не слишком веселой, зато умеющей хорошо считать компании.

— Послушай, Хайно, ведь все это можно истолковать иначе.

Итак, начинается корректировка, оценка событий с противоположных позиций, а если и не совсем с противоположных, то все же поиски смягчающих обстоятельств.

— Подумай еще раз, не слишком ли беспощадно ты все изобразил, и присмотрись получше, достаточно ли у тебя оснований для такого резкого суждения, ведь в конце концов я тоже знаю Марет. Да, она привыкла к послушанию. Да, она жесткая. Да, она претендует на большее, чем ей положено. И еще одно верно: на нее ничто не производит впечатления, удивляться она неспособна. Если ты ей скажешь, что завтра утром полетишь из Гамбурга в Мюнхен на воздушном шаре, она не удивится, а только спросит, намного ли это дороже, чем ехать поездом. Маргарет словно окаменела, в лучшем случае — оделась в защитный панцирь после истории с Николасом.

Хайно медленно поворачивает к ней голову.

— С Николасом?

— Да, с Николасом Виндшильдом из Роденкирхена под Кёльном. Разве ты никогда не слышал этого имени? И Марет никогда тебе о нем не рассказывала? Значит, она умолчала о том, что глубже всего ее затронуло, вернее, больше всего на нее повлияло. Не могу ли я рассказать тебе эту историю? От меня этого не жди, я не сумею быть достаточно объективной, нет, не сумею, а рассказ, в котором нет объективности, мало что тебе откроет. Спроси Марет, возможно, она сама тебе все расскажет.

Хайно примирительно улыбается.

— Истинные болезни, — говорит он, — это наши неизжитые страдания, незавершенный опыт. Их можно вылечить и обезвредить только одним способом — полной исповедыо.

— Ты ведь знаешь, — продолжает Рита, — до какой степени Марет окружила себя стеной принципов.

— Да, конечно.

— Тогда ты, возможно, заметил, что она хватается за любой повод, чтобы эти принципы нарушить.

Наберись терпения и, как только подвернется случай, расспроси ее. Ты удивишься, сколько всего тебе придется выслушать.

Хайно медленно вращает бокал, описывая рукой круги, и наблюдает, как густая жидкость всплескивается вверх по стеклянным стенкам, все выше и выше, а потом, когда он останавливает руку, потихоньку, извилистой струйкой стекает вниз; больше он пить не хочет, он хочет сначала снять плащ, но еще раньше он подойдет к телефону, который беспрерывно трезвонит, — неужели Рита не слышит?

Рита Зюссфельд услышала звонок, только открыв дверь в коридор, она отстранила Хайно: «Пусти, я сама», но прежде чем снять трубку, забежала в гостиную взглянуть, который час.

— Кто это говорит?

Неузнаваемый, но все же знакомый голос просит у нее извинения, говорящий сам себя перебивает, вернее, его перебивает кто-то другой, и он начинает снова: он сожалеет, что беспокоит ее так поздно, зато он может ей кое-что предложить, нечто такое, что оправдает беспокойство…

— Да кто это?

— Дорогая Рита Зюссфельд, это говорит ваш коллега Янпетер Хеллер, вместе с вами занятый мучительными поисками великого педагогического пугала.

Третье извинение, произнесенное заплетающимся языком, потом, видимо, кто-то начинает отталкивать Хеллера от телефона, словно там идет потешная драка — так по крайней мере кажется отсюда, — и Рите приходится несколько раз переспросить: «Откуда вы звоните? Скажите, бога ради, где вы находитесь?» — пока Хеллер, видимо одержав победу в борьбе за трубку, не отвечает ей: «У Мими», «На якоре у Мими», кабачок Мими у рыбного порта, я вас здесь жду.

Он говорит это очень настойчиво, значит, дело идет о чем-то важном, если и не для их совместной работы, то для него лично, по Рита еще медлит с ответом, сначала она должна освоиться с неожиданностью, и она прислушивается к звукам, доносящимся по телефону: звяканье металлических шаров, лязг вертящихся дисков, отрывистые возгласы.

Вот уж она удивится, говорит Хеллер, сейчас он не хотел бы забегать вперед, но то, что он намерен ей предложить, нечто зримое, осязаемое, весомое — эдак девяносто пять килограммов живого веса, — это и есть тот положительный пример, за которым они так долго и так безуспешно охотились. Его можно осмотреть и опросить. И распить с ним грог — тоже не вредно. Не хочет ли она убедиться воочию? Он, Хеллер, сидит здесь в случайной компании и будет вдвойне счастлив, если она — и так далее. Так что?

Рита Зюссфельд, пытающаяся одной рукой зажечь сигарету, вынуждена несколько раз повторить Хеллеру, что в другое время, при более благоприятных обстоятельствах, она бы немедленно приехала, это бы ее, несомненно, заинтересовало, но как раз сегодня — она, впрочем, уже легла спать — она не сможет, сегодняшний вечер, по-видимому, и ей еще кое-что сулит. А что касается нужного им примера, так ведь они уже договорились, уже решили остановиться на Люси Беербаум и на материале ее биографии разработать соответствующий текст. К чему это приведет, если каждый на свой страх и риск начнет обшаривать пивные и, чего доброго, залы ожидания и бани в поисках подходящего примера?

Что говорит Хеллер? Он действительно говорит: «Рита» — и повторяет это имя еще раз, не чисто произнося букву «р».

— Рита, здесь со мной рядом сидит Франц Пикош, у него есть все, что нам требуется, это идеал современного человека с тем преимуществом, что он, так сказать, комплектен, завершен, во всяком случае его не надо разрабатывать.

Звяканье металлических шаров становится отчетливей, протяжный крик раздается где-то возле Хеллера, который прикрывает трубку рукой и, видимо, разговаривает с идеалом во плоти.