Живой пример
Шрифт:
Она слегка пожимает плечами; это может означать безразличие или досаду. Да и что могла бы она сказать в ответ? Столько лет прошло, столько утекло воды, и вдруг: ты почти не изменилась! Ее лицо отражает именно те чувства, которые она испытывает, и Хеллер не находит в нем жесткости — только тихий, застывший упрек, этого выражения он раньше не знал, оно возникло за время их разлуки.
— Нам бы надо поговорить, Шарлотта.
— Сейчас?
— Если хочешь потом, можно и потом. Я еще побуду в Гамбурге.
Он протягивает ей начатую пачку сигарет, но Шарлотта отказывается, она бросила курить, к тому же ей нельзя здесь засиживаться.
— Так, значит, немного погодя, Шарлотта. Я буду ждать тебя здесь.
— Для чего это?
— Хотя бы для того, чтобы вместе кое-что вспомнить. Ты придешь? Я буду ждать тебя здесь, за этим столом.
Шарлотта не хочет себя связывать, она закрывает глаза и отворачивается, она в нерешительности.
— Может быть, и приду, Ян. Еще не знаю.
Видимо,
— Разве это еще не решено? Разве то, что ты ушел от нас, — не решение? А все эти годы, когда каждый из нас жил своей жизнью, — они, по-твоему, ни о чем не говорят? Ах, Ян, зачем еще тратить силы, зачем искать слова, если уже ничего нельзя изменить.
Она делает знак девочке, чтобы та поторопилась.
— Собирайся, Штефания!
Но Штефания занята делом, она делит мороженое на составные части и по ложке плюхает в свои крошечные посудинки: сюда — шоколадную крошку, туда — хлопья сливок, сюда — мятую клубнику; всего понемножку, все аккуратно разложено по хорошеньким кастрюлькам и сковородкам и теперь, наверно, будет вариться.
— Что ты вытворяешь, Штефания! Доедай мороженое и уложи кухню обратно в коробку.
А теперь надо описать вот что: как Хеллер и Шарлотта смотрят на ребенка; девочка ест мороженое то из стакана — без особого удовольствия, — то из своих кастрюлек, смакуя каждую ложечку — как вкусно; она постукивает ложкой по своей пластинке и предлагает родителям отведать ее стряпню, но они вежливо отказываются. И вот Штефания поворачивается к соседнему столику, где в это время торговцы с рынка потешаются над чужой бедой: жил-был в деревне некий человек, однажды он бросил в унитаз горящий окурок, не подозревая, что перед этим кто-то кинул туда пропитанную бензином тряпку. Говорят, пламя вспыхнуло нешуточное, но это еще не все. Когда незадачливый парень, лежа на носилках, стал рассказывать санитарам, отчего у него на заду ожоги, те так заржали, что уронили носилки и вдобавок поломали ему еще несколько ребер. Да, есть люди, за которыми беда, можно сказать, по пятам ходит, заключают торговцы. И как потом Шарлотта вскакивает, укладывает в сетку игрушечную кухню, помогает Штефании надеть плащ и сразу же подводит ее к Хеллеру, чтобы она с ним попрощалась, но не слишком долго и чинно, а коротко и без церемоний — для этого она во время прощания крепко держит дочь за руку выше локтя. Он будет ждать за этим столом, еще раз повторяет Хеллер. Гм…
Кое-кто из торговцев здоровается с Шарлоттой, когда она за руку с ребенком идет через кафе. Вот они переходят улицу, ныряют в лабиринт рынка и пробираются между ларьками и фургонами, мелькая то здесь, то там на открытых местах, потом машут на прощанье и исчезают из виду.
Молча сидит Хеллер перед плотной гардиной, впитавшей в себя застоявшийся табачный дым, по соседству с подвыпившими торговцами, которые потешаются над чужой бедой, сидит за тем же покрытым истертой клеенкой столом, где не раз сиживал прежде со своими учениками, горячо обсуждая, есть ли, скажем, сходство между Че Геварой и шиллеровским Моором. Не позвонить ли Майку? Или угрюмому Рюбезаму, который поначалу во всем с тобой соглашается, чтобы потом с тем большей беспощадностью опровергнуть твои аргументы? А может быть, Инесе, считавшей обязательным, чтобы хоть одна часть одежды у нее была красного цвета? Молодой педагог кладет на стол портфель, достает оттуда несколько тонких брошюр и книгу, заказывает у терпеливо ожидающего кельнера еще один кирш и ставит портфель обратно к ножке стола. Первым делом он берется за книгу. На синей обложке четкими белыми буквами напечатано: Иоганнес Штайн «Цена надежды», а пониже, более мелким шрифтом: «Памяти Люси Беербаум».
Что сулит, что возвещает текст на клапане суперобложки? Неповторимая женская биография. Проницательный ум и сострадание. Высочайшая научная одаренность и подвиги милосердия на грани самоотречения. Аскетический образ жизни и мечта о социальной справедливости. Разумеется, нерасторжимое единство мысли и действия. Разумеется, решения, которые касаются всех нас. Хеллер вздыхает. Разумеется, пример для всех, кто еще не нашел пути. Аннотация рекомендует еще две книги Иоганнеса Штайна; Хеллеру они неизвестны. Нажимая ногтем большого пальца на обрез, он быстро перелистывает книгу, задерживается на немногочисленных фотографиях, разглядывает их и читает подписи. Худенькая большеглазая девочка на коленях у застывшего перед фотографом грустного мужчины с усами — «Маленькая Люси Беербаум со своим отцом»; мужчина изможденного вида, в позе укротителя, среди группы восторженных девочек, у всех без исключения неладно с осанкой, — «Люси Беербаум со своими школьными подругами и ее первый учитель М. Симферис»; хрупкая молодая женщина — стрижка под мальчика, платье висит мешком, — улыбаясь, прислонилась к мускулистому мужчине в запыленной рабочей одежде — «Люси Беербаум с пекарем Т. П., у которого она в каникулы
Янпетер Хеллер захлопывает книгу, взвешивает ее на руке; отсюда, значит, надлежит им извлечь впечатляющий пример — достойного лицезрения кумира, который будет внушать доверие самой своей спорностью, и тому подобное? Стоит ли всерьез браться за работу до возвращения Шарлотты? Он открывает книгу…
…На обратном пути, возле Инноцентиа-парка, недалеко от ее дома. Как всегда, Люси рано ушла из гостей — она была на дне рождения у своего коллеги — и возвращалась домой одна. Длинная юбка колоколом, неслышные шаги и чуть склоненный вправо корпус создавали впечатление, будто она плывет по Оберштрассе, подхваченная легким ветерком. На всякий случай она поминутно здоровалась с влажно блестевшими деревьями, по близорукости принимая их за прохожих.
Когда из темноты навстречу ей шагнул какой-то парень, она приветливо поздоровалась и с ним. Она не позвала на помощь, не оказала сопротивления, когда он вырвал у нее сумку и бросился к живой изгороди парка, не заметив колючей проволоки. Люси прислушивалась к его шагам, к шелесту плаща, пока до нее не донеслись резкий вскрик и ругань. Тогда она окликнула парня, приглушенно и настойчиво: напрасно он надеется, в сумке ничего ценного нет, пусть лучше вернется. Ей не видно было, что он остановился под фонарем и роется в ее сумке, но она услышала, как он крикнул, что кладет сумку у подножия фонаря; в ответ она несколько раз повторила свою просьбу — не убегать. Она просила мягко, увещательно, и, может быть, на пария больше подействовал ее тон, чем то, что она ему сулила, но только он снова вышел к ней из-за деревьев, недоверчивый, готовый сразу бежать. Руку он прижимал к бедру. Что ей от него надо, запальчиво спросил он, однако на ее вопрос, не поранил ли он себя, ничего не ответил. Она перечислила скудное содержимое своей сумки, он повторил, где ее оставил. Сумку она подобрала сама. Когда она попыталась подойти к нему поближе и заглянуть в лицо, он отступил назад и рявкнул на нее. Он ей тыкал:
— Стой, где стоишь, и повтори, чего тебе надо!
На ее участливый вопрос, почему он это сделал, он заявил:
— Не твое собачье дело.
Она пообещала дать ему денег, если он дойдет с ней до ее дома — это здесь недалеко, за углом, — и сама решительно пошла вперед, ни разу не оглянувшись, чтобы проверить, идет ли он следом.
Только уже у себя в палисаднике, включив свет над входной дверью, Люси оглянулась и увидела пария перед низенькой калиткой — значит, он успел подняться на три ступеньки, — и, роясь в поисках ключа, она несколько раз призывала его подойти поближе и вместе с ней зайти в дом. Эти призывы, эти по-деловому настойчивые приглашения, не внушавшие никаких сомнений, заставили парня наконец сдвинуться с места и по выложенной плитами дорожке подойти к двери, где он увидел женщину вблизи, в свете лампы, — неожиданно молодое лицо под шапкой седых, коротко стриженных волос. Люси первой вошла внутрь и придержала перед ним готовую захлопнуться дверь со словами: «Входите, ну входите же!» Ей была понятна его нерешительность, тем более его скупые вопросы, он хотел знать, кто еще живет в доме. Он вошел только после того, как еще раз пригрозил Люси, но топтался в холле, не отваживаясь переступить порог гостиной — стены, обшитые старинными деревянными панелями; подоконник, уставленный цветами; мебели немного, вся светлых тонов; картины, изображающие ландшафты без теней; средневысотные горы искромсанных журналов. Парень прислушивался к затихающему стуку ее шагов — сначала по паркету, потом по кафельным плиткам, а когда стук прекратился, прошмыгнул сквозь приоткрытую дверь в гостиную и крикнул: «Эй!» И еще раз: «Эй ты! Не дури, слышишь!» Но вот и она сама вышла из кухни с плащом на руке и предложила ему сесть за стол. Проходя мимо парня, она внимательно взглянула на него: он все еще стоял в блестевшем от дождя плаще, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами. Не желает ли он снять плащ? Свой Люси повесила на вешалку и стала переобуваться; из темной ниши, где висела одежда, она спросила парня, не голоден ли он, не приготовить ли ему чего-нибудь поесть? Он не ответил.
Невидимая для него в нише, безусловно, надеясь таким способом растопить лед, она продолжала издалека закидывать его вопросами: что заставило его пойти на это? Какая забота его гнетет? Ибо она не может себе представить, чтобы человек ни с того ни с сего решился на такое дело. Парень повернулся, подошел к ней и увидел, как она переодевает туфли, держась одной рукой за треснувшее зеркало.
— Я не собираюсь тут чаи распивать и не терплю, когда меня допрашивают. Ты зачем меня за собой потащила?