Живой пример

Ленц Зигфрид

Судно всплыло, море в тот день настроено мирно, в напряженной тишине старую посудину буксируют к берегу. А ночью над морем встал туман, и в тумане спасенное судно протаранил канатный паром.

— Вот так, — говорит Рита Зюссфельд, — в общих чертах, наметки моего запасного варианта: пример упорства, о котором можно лишь мечтать.

Никто не спешит высказаться, пока не спешит; Пундт добывает последние кукурузные зерна из фарфоровой миски, Хеллер не в силах оторваться от гравюры; она изображает сцену средневековой охоты, очевидно травлю кабана, во время которой два конных охотника, как ни странно, пронзают копьями не мирное на вид животное, а возбужденных охотой яростных псов.

— Разве у вас, господин Пундт, нет в запасе варианта?

Как же, как же, но после всего, что он понял из обмена мнениями, ему даже и говорить о нем не хочется, ну, а если уж, то очень коротко, ибо пример, который он собирается предложить…

— Итак,

представьте себе зал ожидания на вокзале, пустой, плохо освещенный, время — вечер. Каждый бывал на таком вокзале. И не один раз приходилось видеть такую картину. На посыпанном песком деревянном полу лежат военнопленные, они готовятся ко сну. Поезд, который отвезет их в лагерь, ожидается только утром. У окон, у выхода из зала, у двери в уборную прикорнули уставшие часовые. Поздний вечер, солдаты уже давно спят, на станцию прибывает транспорт, который идет в противоположном направлении. Этот поезд везет домой солдат, отбывших свой срок плена. Разные транспорты, разные направления, разные настроения. В полночь бывших военнопленных так же впускают в зал ожидания, а через зал протягивают веревку, чтобы солдаты не перемешались. Но в возникшей тесноте не избежать соприкосновения, кое-где солдаты из разных транспортов лежат рядом. Ведь все это вполне можно себе представить.

Вот так именно лежат два солдата, пожилой, у которого плен уже позади, и очень молодой, которому все еще предстоит. Тела их соприкасаются, лица их так близко друг от друга, что они перешептываются, не боясь, что их услышит часовой. Пожилой шепотом расспрашивает молодого, поначалу отметая все его пустые страхи и всякие слухи, просит рассказать все, что он помнит о родине, — оба они из одного города. Не думайте только, что сейчас они обнаружат родство или что общие воспоминания об улицах, площадях, запахах определят концовку ночного разговора. На прямой вопрос пожилого молодой солдат отвечает, что собирался стать орнитологом, потом они поговорили об условиях жизни на родине, и под конец пожилой солдат посоветовал молодому хорошенько выспаться. В те времена люди научились спать в любых условиях, разборчивыми быть не приходилось. Когда молодого солдата разбудили, его транспорт уже отошел, тот транспорт, который вез солдат в плен. В кармане шинели он нашел деревянную птичку и документ, отпускное свидетельство. Солдаты выстраиваются на перекличку, число совпадает, им разрешено сесть в поезд, у которого сменили паровоз.

— Вот, — говорит Пундт, — это мой запасной вариант, и вам вовсе незачем высказывать свои соображения, у меня, я полагаю, куда больше возражений против этого примера, чем у вас. В рассказе все совершается без единого звука, однако невозможно не услышать его громовых призывов. А сколь часто мы попадаем в плен, не правда ли, сколь часто нам предоставляется миг, когда хотелось бы заполучить чужую судьбу. Пример без надлежащего урока, без по крайней мере приемлемого урока мы не вправе предлагать молодежи. Позвольте мне взять еще джема и хлебец.

Все наблюдают, как Пундт налепил точно рассчитанным движением горку обезжиренного творога на хрустящий хлебец, все ждут, что стоит ему откусить, и тут треснет фанера, лопнет сухая штукатурка да мыши вгрызутся в блинтуса, но ожидаемых звуков, какими обычно ошеломляет хрустящий хлебец, не последовало, очевидно хлебец намок.

Теперь наступила очередь коллеги Хеллера, никто, однако, не предлагает ему обнародовать свой запасной вариант, никто и не ожидает от него такового; а потому вполне оправдано удивление, которое вызывает Хеллер своим спокойным замечанием, что он принес не просто вариант, но, как он полагает, вполне пригодный пример, и он потому только скрывал его, что их задача в целом ему все менее и менее по душе; он же решительно против любой педагогической амброзии. Не ратуя за свой пример, он его просто сейчас продемонстрирует, если не для оценки, то для сведения.

— Итак, представьте себе затопленную территорию, к примеру северогерманскую низменность после шторма. Мимо верхушек деревьев плывет в сумеречном мраке плот, связанный из канистр, и направляется к брошенным домам. На плоту сидит старик, вокруг него навалены ящики, узлы. Самодельным веслом он приподнимает провисшие, упавшие в воду телефонные провода и проскальзывает под ними. Он гребет не торопясь, но упорно, вода стоит неподвижно. Как только появляются моторные лодки саперов, старик укрывается в ветвях деревьев и выжидает, пока они не скроются из виду. Я опускаю его наблюдения, меры предосторожности, его нескончаемые монологи, которые он ведет в самом рассказе. Старик гребет к отдаленному дому, объезжает его, неторопливо подплывает к верхушке водосточной трубы. Слуховое окно на крыше открыто. Старик привязывает плот. Через слуховое окно забирается в дом, видимо принадлежавший крестьянам-садоводам, многие поколения которых жили в этих местах. Терпение и бережливость принесли им достаток. Старик открывает шкафы и комоды, те, что успели внести на чердак, но не вывезли.

Он перерывает корзины. Перебирает вещи, висящие на железных крюках, ввинченных в потолочные балки. То тут, то там он находит кое-что стоящее и либо заталкивает находки в мешок, либо несет к слуховому окну. Вторично обшаривая один из шкафов, он, кажется, наткнулся на самую ценную находку — старинный серебряный убор, он тотчас выносит его на плот и прячет в водонепроницаемый мешок. Теперь старик быстро развязывает узлы веревок и уже хочет отплыть, как вдруг слышит жалобное хныканье. Его это ничуть не касается, бесшумными ударами весла ой гонит свой плот прочь, поначалу торопливо, потом все медленней, чувствуется, что у него созревает решение: он гребёт назад. Под крышей он находит женщину с грудным младенцем, и, хотя понимает, что она все видела, он берет ее на плот. Ни словом не обменялись они в пути. Под нескончаемое бормотание старик гонит плот к горизонту, туда, где вырисовывается станция железной дороги, где горят огни. Там находится спасательный пункт. Ни слова на прощанье, ни слова благодарности, не сам он, а другие помогают женщине перебраться с плота на сушу, а она, зная, что у него в мешке, даже не смотрит ему вслед, когда, отказавшись от хлеба и горячего кофе, он торопливо оттолкнулся и поплыл прочь, в утихомиренную водную пустыню.

— Ну вот, — говорит Хеллер, — вот он, мой пример, который я хотел вам продемонстрировать, я не жду, что вы сейчас обсудите его пригодность, но, если хотите, эта история поможет вам понять, чему я придаю большое значение — если уж живой пример, так он должен знакомить нас с жизненной ситуацией.

Пундт хотел, очевидно, что-то сказать, но раздумал, заметив, что и Рита Зюссфельд вовсе не собирается подробно анализировать предложение, а, подгоняемая грозными взглядами сестры, щеточкой для крошек усердно сметает в маленький совок кучку пепла, что образовалась у ее чашки.

Пресыщенные вариантами, но недовольные, устремив взгляды куда-то в пространство, они с трудом выносят воцарившееся молчание, которое, видимо, означает лишь одно: они отказываются от заказа, они расстаются; Пундт и Хеллер уедут с послезавтрашним поездом — один в Люнебург, другой в Дипхольц.

Тут впервые шевельнулся Хайно Меркель. Стеснительный, тщедушный, он старается держаться так неприметно, что его никто не замечает, но ему, видимо, только того и надо — чтобы его не замечали; он хотел бы, раз уж он слышал все их дебаты, кое-что сказать. Или присовокупить. Или, если позволено будет, высказать свой личный взгляд на обсуждаемую тему. И, опустив глаза, то заплетая в косицы бахрому вязаной скатерти, то связывая узелками и снова распутывая их, он просит у Марет разрешения и наперед предусмотрительно извиняется за все, что собирается сказать. Итак, вдохновляющие примеры: в нашей памяти это замороженные чудища, побуждающие нас почитать героизм. Но на это, так он полагает, у нас не хватает ни времени, ни понимания. Бесспорно, однако же, что достойные поступки, которые можно назвать примерами, все-таки совершаются. Что же придает этим поступкам современное звучание? По его, Хайно Меркеля, мнению, следующее: они не только обязывают нас к чему-то, но допускают возражения. Скажем так: сегодняшний живой пример может быть образцовым и весьма спорным. Сегодняшний пример — это нечто хаотичное, он одновременно преподает нам самые разные уроки. Вот, к слову сказать, один такой пример.

Археолог поднимает голову, медлит, точно ощутив сомкнувшееся вокруг него кольцо ожидания, а потом торопливо говорит:

— Люси Беербаум, — и повторяет чуть тише, — Люси Беербаум с нашей улицы. Мы знали ее, когда она была жива. Она обладает всеми желательными для примера качествами.

Стоит ли задерживаться на описании различных выражений лиц, с какими было воспринято это предложение? Марет, к примеру, ошеломленная неожиданностью, перестает дышать; Рита Зюссфельд в сомнении покачивает головой, словно коняга с голынтинской пивоварни; директор Пундт начинает яростно жевать, до безобразия искривив свои бескровные губы, а Хеллер просто — напросто пожимает плечами, признавшись: ему это имя ничего не говорит. Хайно Меркель так и думал, что к его предложению отнесутся с недоумением, он предвидел, что они будут удивлены, что они усомнятся; он выжидает, он не берет обратно свое предложение.

— Но ты же знаешь, она была большим оригиналом, — говорит Марет, — и позволяла себе чудачества.

— А разве в каждом достойном примере не скрывается оригинал? — вопросом отвечает Хайно Меркель.

— Да, да, вполне возможно, — кивает Марет, — но ее отношение к вещам, вот хотя бы к собственному дому. Где на нашей улице ты еще найдешь дом, выкрашенный в такой вызывающе розовый цвет? В конце-то концов ей было всего под шестьдесят.

— Я дважды была у нее, — говорит Рита Зюссфельд, — в ее доме, где весьма ценили свободное пространство в комнатах. Я брала у нее интервью, когда она получила от французов «академические пальмы»^[7]. Она просила, чтобы я задавала только деловые вопросы и никаких личных.