Живой пример
Шрифт:
— Мы расстались, да-да, по доброму согласию, точнее сказать, по-дружески. Мы понимали, что дальше так продолжаться не может, нет, не может.
— Но не это же послужило причиной его поступка, — говорит Пундт.
— Нет, это не послужило причиной, — отвечает она. — Всегда найдется тысяча причин, и уж по меньшей мере — две. У Харальда тоже была тысяча причин.
Она выдвигает какой-то ящик, начинает повязывать голову разными платками, яркими, цветастыми платками, в нерешительности разглядывает их в зеркало; в конце концов рывком сминает их и запихивает, пожимая плечами, в чемодан; в Абердине, надо думать, постоянные ветры, а потому платков нужно
— Вы знали его лучше, чем кто-либо другой, — говорит Пундт. — Какие же это были причины?
— Я о нем знала не так много, и, уж конечно, не самое главное, — отвечает Лилли Флигге и, отвернувшись, шаря руками в раскрытом стенном шкафу, продолжает: — Но если уж вы спрашиваете и если мне позволено назвать вещи своими именами, так вот: очень давно, еще в раннем детстве, ему внушили нечто тревожившее его с каждым днем все больше и больше, это превратилось у него в манию, в одержимость, да, именно в одержимость, вот, может быть, вы мне и скажете, почему он постоянно гонялся за причинами, за оправданиями. Все ему надо было оправдывать и обосновывать, каждое свое отсутствие, каждую мысль или желание, и если он что-то предпринимал, так заранее старался обосновать свой поступок. Но удивительное дело: он, которому для всего требовались причины, оставил нас в неведении о причинах, толкнувших его на такой шаг.
Лилли вытаскивает из шкафа узел шерстяных гольфов, желтых, синих, красных, один за другим они выскальзывают из ее руки и падают в открытую сумку.
— Быть может, вам известно, что угнетало его больше всего?
— Харальда? Не знаю. Иной раз, когда у него не оказывалось сигарет, он пешком приходил сюда с Альте-Рабешитрассе, звонил часов в одиннадцать вечера, да-да, садился на пол — он любил сидеть на полу — и искал причины, объясняющие его поведение в определенных условиях, объясняющие его усилия, искал причины, объясняющие ту или иную политику. Он никогда не говорил о причинах, угнетавших его, за исключением одной, хотя он и не считал ее существенной, — об экзаменах.
— А если он скрывал эти причины?
— Он и скрывал. Конечно же, скрывал, иначе всего этого не случилось бы. Если уж вы спрашиваете, так я скажу: раз мы не знаем причин, так нам остается только предполагать, и я, я лично полагаю, что Харальд здорово умел скрывать страх.
Она захлопывает крышку большого чемодана, но замки не лязгают — огромная коробка печенья тотчас выпятила свой профиль из-под кожаной крышки, она не сплющивается даже под воздействием веса Лилли и мешает; что ж, значит, коробка отправится в путь в деревянном ящике с книгами, почему бы и нет…
— Страх? — переспрашивает Пундт. — Харальд скрывал страх?
— Он сидел здесь, а я работала, дело было давно. Он прочел в газете заметку, занявшую его мысли: какой-то парень поставил в Таймс-сквере, в Нью-Йорке, раскладной стульчик. Он сидел там целый день, а рядом с ним стояла канистра. Вечером он, написав несколько слов на клочке бумаги, протянул его первому попавшемуся прохожему, облил себя бензином и чиркнул спичкой. В записке стояло: «…и все это того не стоит». Он был студент, ему предстояли экзамены. Я работала, но помню, Харальд постукивал пальцем по этой оборванной фразе, отыскивал ее смысл, искал причины этого поступка, да, и решил, что то были страх и отвращение. Но конечно же, не перед самими экзаменами, а перед всем, что ожидало парня впоследствии. «…и все это того не стоит» — именно так и стояло в записке. Я полагаю, Харальд скрывал такой же страх. Если уж вы спрашиваете, то скажу:
Она опускается на колени перед многоцветным рядом туфель, в растерянности изучает их, хватает два-три целлофановых пакета, сует в них туфли и каждый свирепо обвязывает веревками. Куда же теперь эти пакеты? Тоже, значит, в ящик с книгами.
— Так вы, стало быть, не думаете, что своим поступком он выразил протест? — спрашивает Пундт.
Лилли Флигге энергично трясет головой.
— Это не целенаправленный протест. Хотя, конечно же, таким поступком он выказывает осуждение, конечно же, он явно говорит «нет». Но одно меня и сегодня еще удивляет: последний свой поступок он против обыкновения ничем не обосновал, а так и оставил нас в неизвестности.
Тяжело вздохнув, она окидывает взглядом багаж и те вещи, которые еще ждут, чтобы их упаковали.
— Что правда, то правда, господин Пундт, упаковывать чемоданы для меня истинная пытка.
Лилли идет в кухонную нишу, к раковине, на ходу извиняясь, что не может его угостить, — у меня как раз все кончилось ко дню отъезда; но Валентин Пундт только рукой машет — ладно, ладно, не беспокойтесь — и равнодушно следит глазами, как она подставляет под струю воды руки, прерывисто при этом дыша.
— Этому я научилась у Харальда.
— Чему?
— Освежаться таким способом.
Пундту дурно? У него приступ? Его скрутила внезапная боль? Он пытается подняться из низкого кресла, едва при этом не соскальзывая на пол, удерживается на кончике сиденья, застывает на миг, скорчившись, и, наконец, поднимается.
— Если хотите, — говорит Лилли Флигге, — можно пойти в «Четвертое августа», на минуточку, заглянуть только.
Но Пундт, от которого не укрылось, с каким смущением она его приглашает, с благодарностью отказывается, понимая, что ей еще предстоит решить неотложную задачу — пол все еще завален вещами. Теперь Пундту остается сказать одно: он весьма признателен, Лилли очень помогла ему во многом разобраться, он желает ей доброго пути.
8
Янпетер Хеллер против цветов, скорее даже не против цветов, а против — как он это называет — «унаследованного немцами дурного обычая», приходя в гости, тыкать хозяевам в нос букетом, это же одна из самых опостылевших и дурацких традиций, если человека приглашают в дом, так от него не ждут пакостей, и гостю вовсе не следует размахивать пусть даже недорогостоящим символом миролюбия.
Но Пундт настаивает на цветах; он охотно подчиняется насилию обычаев, коль скоро они приносят людям радость, он только не может решить, какие цветы подходят Рите Зюссфельд, может быть, гвоздики?
— Гвоздики, — заявляет Хеллер, — официально зафиксированы как излюбленные цветы немецких строительных рабочих, подрядчиков и архитекторов. Кто приглашает представителей этих профессий, тому не миновать гвоздик.
— Что же тогда?
— Меня не спрашивайте, — отказывается отвечать Хеллер, — я принципиально за спаржу.
Тут Пундт решительно кивает на желтые шары хризантем, они, кажется, подходят Рите Зюссфельд, да, он считает, что подходят: стало быть, хризантемы, но зелени поменьше. Продавец не замедлил поздравить Пундта с удачным выбором.