Живой пример
Шрифт:
Штефания, оставшись одна, снова вынимает пластинку изо рта, отставляет далеко от себя на вытянутую руку, корчит ей гримасу и поспешно вновь надевает на зубы, как только входит мать. Шарлотта вводит в кухню — столовую мужчину, курчавого атлета в плаще, тот здоровается со Штефанией дружелюбно, — хотя нет, так, пожалуй, хотелось бы Хеллеру, но все же он здоровается с какой-то дружеской фамильярностью, как бы подтверждая давнее их знакомство. Вошедший не снимает плаща. Он садится к девочке, нагибается к ней, что-то говорит, быть может, отпускает комплименты, подтверждает, что пластинка сидит хорошо. Он даже позволяет себе мимолетную ласку: широкой
Шум, бряканье сумок с инструментами о рамы велосипедов заставляют Хеллера прервать свои наблюдения. Он спрыгивает с мусорного ящика; из подворотни задней стороны дома появляются два человека с велосипедами, Хеллер быстро ныряет в подворотню фасада, сворачивает и останавливается у витрины сберегательной кассы, выложенной серым бархатом — посредине равномерные складки, — в витрине ничего не выставлено, кроме машинописного листка с ежедневным курсом валюты. Сбоку еще висит плакат «Коль имеешь вклад — каждый тебе рад». Хеллер стоит перед пустой витриной — да и что им выставлять? — читает курс валюты, но внезапно отступает на шаг и бежит к будке телефона — автомата на другой стороне улицы. Номер он знает на память и всегда будет знать на память. Он мысленно видит, как она прислушивается к звонку, медлит, но все-таки выходит из ванной в прихожую и снимает трубку.
— Шарлотта? Не клади трубку, я же знаю, что ты дома, я знаю также, что у тебя гость. Не хочешь, так не отвечай, но выслушай меня… Нет, позже нельзя, Штефания сейчас занята, а вы успеете… Да будь он сто раз твой начальник, пожалуйста, выслушай меня, или мне придется прийти к тебе на работу, я уж сегодня совсем было собрался, но на Штефансплац… мне кое-что помешало. Ты же знаешь, я вправе видеть ребенка, ты же сама согласилась с этим. Ты меня слушаешь? Ну, тогда хорошо. Я еще день — другой пробуду в Гамбурге, я остановился в пансионе Клёвер, в отеле — пансионе на берегу Альстера. Ты ведь знаешь, ты же туда звонила… Скажи, когда я могу видеть ребенка и когда мы сможем с тобой поговорить… Где я сейчас? Да, именно здесь. Нет, нам есть смысл увидеться, я докажу тебе… Финансовый отчет? Что ты имеешь в виду? Ваш квартальный отчет? По мне, так составляйте его хоть сейчас. Ты позвонишь?.. Ладно, если хочешь, я сделаю это, сегодня же. Поздно… Завтра? Значит, завтра. Шарлотта? Шарлотта?
Хеллер вешает трубку, выходит из будки телефона-автомата, бежит к книжному магазину, что на углу улицы. Узнают ли его там? Но служащие давно сменились. Молодая неловкая продавщица предлагает ему свою помощь, он отрицательно машет рукой, он, мол, сам разберется, он их старый покупатель, случайно заскочил в магазин, вот он уже у крутящихся стоек с карманными изданиями, быстрым взглядом, склонив голову к правому плечу, окидывает он названия, глядит мимо книг на улицу, на входную дверь дома, откуда они сейчас появятся или уже появились, чего Хеллер не видит, так как приседает на корточки, ища укрытия за стойкой. Курчавый атлет ведет Шарлотту к машине, открывает ей дверцу.
Но почему Шарлотта медлит? Она внимательно всматривается в телефонную будку, обшаривает взглядом всю улицу по одну и по другую сторону от будки. Она чувствует его присутствие, она чувствует главное, что за ней в этот миг наблюдают, и стоит, будто что-то отыскивая; но тут вспыхивают фары, и она наконец садится в машину. Продавщица понимает, что Хеллер использует стойку как укрытие, что он в такой неудобной позе, едва не теряя
— Вы что-нибудь выбрали?
— Разумеется, — отвечает Хеллер, — вот это карманное издание, «Радиопьесы», и еще, если у вас есть, последний номер «Шпигеля».
6
Как следует принимать официальное извинение? Валентин Пундт, сжимая руками подлокотники кресла у письменного стола, затаил дыхание, склонил голову и с такой сосредоточенностью уставился на коврик у кровати, словно хочет прожечь в нем дырку; ноги его, однако, для равновесия слегка раздвинуты. Внимательно слушая, Пундт задумчиво принимает извинения, возможно, оценивает их по форме и содержанию.
— Я, право же, не хотел сказать ничего дурного и вовсе не собирался характеризовать ваш, господин Пундт, личный опыт как «груду старья» или «бред сивой кобылы», подобная мысль мне и в голову не приходила. И если хотите знать, я ошеломлен, я в полной растерянности, что именно вы меня так неправильно поняли, ибо именно вы с самого начала заявили, что на наших заседаниях и обсуждениях мы ничего не принимаем на свой счет. Но если я тем не менее сказал что-то, оскорбившее ваши чувства, то виной тому моя особая заинтересованность в этом разделе хрестоматии, в конечном итоге каждый из нас отвечает за книгу в целом. В этом смысле я и прошу вас извинить меня.
Ну вот, собственно, и все, словно говорит следующий за речью жест, которого Пундт не замечает, он все еще занят оценкой самого извинения; в конце концов он кивает, это кивок согласия, и рука, протянутая Хеллеру, не только готова все простить, но хочет поздравить его в связи с выдержанным испытанием. Они пожимают друг другу руки, а единственный свидетель события, благодаря которому совещание не будет прервано до срока, — непромокаемое пальто Пундта, висящее на двери.
— Присаживайтесь же, — говорит Пундт, — присаживайтесь просто на кровать, если вас это не стеснит, а я кое-что налью нам.
Он открывает чемодан, достает оттуда ком полотенец, разматывает их, по очереди отбрасывает, улыбаясь, назад в чемодан, пока взору не открывается белое горлышко бутылки.
— Хлебная водка собственного изготовления, должен вам сказать, я назвал ее «Истошное кукареку», употребляю до завтрака, взбадривает, как петушиный крик.
Он наполовину наливает два стакана, которые берет с умывальника, и прячет бутылку обратно в чемодан. После чего поднимает стакан, чокаясь с Хеллером.
— Очень рад, дорогой коллега, что вы все-таки пришли ко мне.
— Ваше здоровье, господин Пундт.
Они выпили раз и еще раз, взглянули друг на друга.
— И верно, — говорит Хеллер, — штука эта точно будильник!
— Видите, я не хвастал: утренний призыв, и даже сейчас, вечером, его явственно ощущаешь.
Теперь им уже легко разговаривать, им уже можно говорить на безобидные темы, они могут называть свои чувства своими именами и приятное разливающееся тепло сравнивать со знакомыми ощущениями, но Хеллер не в силах молчать слишком долго и делать вид, что не замечает коричневого конверта, лежащего на письменном столе Пундта, зная тем более, что в нем хранится. В его комнате лежит точно такой же конверт, и отправитель один и тот же, и содержимое конверта одно и то же.