Живой пример

Ленц Зигфрид

— Пойдете по этому коридору, вон до той переборки, оттуда подниметесь на корму.

Боцман холодно прощается, прощается небрежно, с оттенком пренебрежения, протискивается мимо Хеллера и девочки и идет обратно в кают — компанию.

— Пошли скорее отсюда, — говорит Хеллер.

— Папочка, тебе нехорошо?

— Не спрашивай, идем.

Едва переводя дыхание, Хеллер несется вперед по корме, по скользкому трапу и причальному понтону и тащит за собой ребенка — зрелище поспешного и, по совести говоря, бесцеремонного бегства; Штефания едва поспевает за

ним в своих теплых одежках и даже начинает спотыкаться. Невдалеке от них из автобуса вылезают со своими инструментами музыканты военно — морского оркестра.

— Папа, смотри!

— Да, да.

Девочка почти поврала на оттянутой до боли руке, она выворачивает на ходу шею, чтобы не потерять из виду музыкантов, которые с инструментами в чехлах спускаются к одному из расцвеченных флагами пассажирских теплоходов. Теперь — через пешеходный мост на станцию городской железной дороги, где о скором прибытии поезда возвещает напряженное ожидание пассажиров; они уже подхватили свои вещи, перестали разговаривать, подошли к самому краю платформы и готовы к старту.

— Это наш поезд, папа?

— Да.

Мутные окна, на которых застыли брызги дождя, размывают картину порта, ее гравюрную четкость; прислонясь щекой к стеклу, Хеллер смотрит, как мимо них, постепенно исчезая из виду, проплывает нарядный юбиляр, весь во флагах и вымпелах; река, почерченная светлыми линиями, смутно обрисованные эллинги и краны, флотилия баркасов на приколе — знаменитый порт, который насчитывает более семисот лет существования и ныне уже не одну неделю справляет свой день рождения.

Хеллер слышит, как девочка спрашивает:

— Ты опять уезжаешь?

И он отвечает, все еще погруженный в раздумье:

— Нет, я пока побуду здесь, у меня много работы.

— А что это за работа?

— Мы составляем книгу для чтения.

— Для меня?

— Может быть, и для тебя тоже, и пока больше вопросов не задавай.

Штефания зацепилась за его согнутую в локте руку и похлопывает себя сеткой по ногам. Она старается не смотреть на пожилую суровую супружескую пару, которая не спускает с нее глаз, словно собирается учинить ей допрос и призвать к порядку.

Умеет ли Хеллер играть в эту игру? В какую еще игру?

— Один человек должен выйти из комнаты, папочка, а потом опять войти и отгадать, что без него делали другие.

— Это такая игра?

— Мы с дядей Герхардом всегда в нее играем. Ты его знаешь?

— Нет.

Ребенок кладет сетку к нему на колени, влезает с ногами на сиденье и пытается играть в «маленького альпиниста», совершая восхождение по отцовскому туловищу с явной целыо водрузиться у него на голове. Хеллер решительно пресекает эту попытку и сажает дочь обратно со словами:

— Здесь не место для таких игр, ты ведь уже большая девочка, сиди тихо, мы скоро приедем.

Возле Эппендорфербаума Штефания заснула, привалившись головой к его боку, а руки положив к нему на колени; ему приходится ее будить и, подхватив под мышки, полусонную вынести из вагона на платформу.

— Смотри, Штефания, там внизу рынок.

Под

эстакадой городской железной дороги, между ее стальными опорами идет торговля дарами осени, наполняющими корзины и ящики. На весы кладутся груши, присыпанная песком картошка, жилковатая капуста. Хеллер с дочерью протискиваются мимо лотков и палаток, крытых залатанной парусиной, где высятся, призывая остановиться, желтушные пирамиды сыров, а целые клавиатуры нарезанных колбас манят попробовать их на вкус. При виде бледных, но крепеньких луковиц предощущаешь слезы, которые придется пролить, когда будешь их резать; толстые корни сельдерея дразнят запахом огорода.

— Что мы с тобой здесь купим, Штефания?

— Мороженое, папочка, мороженое — это самое вкусное.

— Тогда давай сразу пойдем в кафе.

Конечно, сегодня, в базарный день, не очень-то выберешь себе место, в большом первом зале все столы заняты рыночным людом — здесь, в тесноте, сидят торговцы с обветренными лицами, кто в фартуках, кто в белых халатах, и после промозглой сырости улицы греются горячим кофе и коньяком, прозрачной водкой и дымящимся грогом. Хеллеру с девочкой приходится протиснуться в следующую узкую комнату — кишку, к последнему столику, над которым висит здоровенная сине-зеленая мазня — полтора метра на два: морской орел настигает, но так никогда и не настигнет дикую утку.

Никак это Шарлотта? Хотя они пришли на полчаса раньше условленного, Шарлотта уже здесь и ждет их; она застегивает пальто, решительно устремляется им на встречу и так порывисто притягивает к себе ребенка, словно ее насильно с ним разлучили. Она оглядывает девочку, как придирчивый купец — товар при мене. Не хватает еще только, думает Хеллер, чтобы она проверила ее на запах и на упитанность.

— Мама, мы будем тут кушать мороженое, я хочу со сбитыми сливками.

— А не слишком ли холодно для мороженого, — спрашивает Шарлотта, — не лучше ли пойти домой, не пора ли уже прощаться?

— Но ведь я обещал мороженое.

— Ну ладно.

Хеллер и Шарлотта подают друг другу руки — мимоходом и с такого далекого расстояния, что едва — едва дотягиваются; кажется, будто между ними провели мелом черту, которая не позволяет им подойти ближе. И вот они направляются к столику: Штефания вприпрыжку, Хеллер — целеустремленным шагом, спокойно снимая на ходу плащ, Шарлотта — нарочито замедленно, вяло; она всячески дает понять, что согласилась остаться здесь совсем ненадолго.

— Все едим мороженое? — с бесстрастным видом спрашивает Хеллер.

Штефания в ответ хлопает в ладоши, а Шарлотта только указывает на недопитую ею чашку кофе. Значит, одно мороженое со сливками и один двойной кирш для Хеллера.

Пока Штефания выуживает из сетки, разворачивает и в образцовом порядке расставляет на столе игрушечную кухню, — смотри, что мне папа купил! — Хеллер терпели во ждет, когда глаза его встретятся с глазами жены, вернее, он глядит на нее в упор, примагничивая ее взгляд; у него уже наготове искательная улыбка.

— А ты почти не изменилась, Шарлотта.