Живущая
Шрифт:
И ремонт в доме, о котором ты мне на днях сообщила по телефону, это правильное решение. Занимайся домашними делами, выбирай приятные обои, радующие глаз. Тебе не надо знать, что происходит со мной, – мне так легче, мне так надо. Не обижайся и пойми. Просто всегда знай, что я люблю тебя и благодарна за всё.
Если уж я заговорила о родне, должна сказать ещё об одном человеке. Это мой двоюродный дядя. По воле судьбы он лечился на одном со мной этаже, только в левом крыле. Я переодевалась в лёгкие летние джинсы, покупала в кафе еду и шла к нему в палату. Он только удивлялся частоте моих визитов:
– Что ты так часто ходишь? Дома работы полно, а дядька уже старый, сколько ему надо…
До болезни дядя Валентин работал инструктором в автомобильной
– Слушай, что ты мне всю эту философию носишь? Я больше специальную литературу люблю, – говорил он, отдавая после прочтения очередную купленную мной на первом этаже книгу.
Помню я, дядя Валентин, помню. Из детской памяти вообще многого уже не вычеркнешь. Мы говорили о нашей родне, я задавала кучу вопросов, а он только удивлялся, – и чего я так часто у него пропадаю? Дядя был заядлым курильщиком, хоть и знал мою нелюбовь к этому делу. Когда ему приспичивало курить, всегда использовал одну и ту же схему, которая действовала безотказно:
– Слушай, когда ты уже фамилию поменяешь?
Эта тема была мне не интересна, и я прощалась с дядей до следующего дня. А он спокойно шёл курить без нотаций и уговоров выбросить сигарету.
Однажды, выходя из своей палаты, я заметила направляющегося в мою сторону человека ужасно похожего на дядю Валентина. На наше крыло иногда забредали пациенты из соседнего отделения, чтобы воспользоваться лифтом. Пока я размышляла, действительно ли это мой дядя или просто похожий на него мужчина, заметила характерное передёргивание плеч. Мои сомнения улетучились, и я с тех пор стала осторожно передвигаться даже по собственному отделению. Забегая вперёд, скажу: дядя умер через несколько месяцев у себя дома. Переход в другую жизнь застал его за привычной работой по составлению каких-то только ему понятных схем.
А теперь будет несправедливо, если я не расскажу о своих соседках по палате. Это удивительные девочки. Две предыдущие соседки – прокурорша и её подруга были выписаны. И мне в палату подселили Наташу и Софью Павловну. Они были разного возраста, характера и взглядов на жизнь. Немного грустная, простая, с естественной красотой лица Наташа пережила уже не одну операцию. Как оказалось, эта палата номер два, медперсонал и уклад больницы были ей давно знакомы. Приехала она с Севера, где по оплошности врачей запустила болезнь. Поддерживал её муж, который не скрывал своей трепетной любви к жене. Двое детей – мальчик и девочка были тем маяком, на который Наташа ориентировалась, плывя на корабле своей жизни. «Мне бы лет десять ещё пожить. Детей поднять надо, они ещё совсем маленькие» – часто повторяла она. По утрам она стояла у окна с молитвословом, беззвучно шевеля губами. Она стеснялась при нас молиться, и мы старались в это время не находиться в палате.
Софья Павловна оказалась врачом санэпидстанции. К большому беспокойству персонала нашего отделения, она работала в отделе, который проверяет медицинские учреждения. Ухоженная, миловидная, чрезмерно на всё болезненно реагирующая шестидесятилетняя Софья Павловна в первые же дни принялась за свои прямые профессиональные обязанности. И надо же было так случиться, что именно в её тарелке супа оказалась муха. Удивительно, но, после прочитанных ею лекций, обещаний и угроз, она никуда не обратилась и даже больше – подружилась с девочками, работающими на раздаче. Я была этому очень рада, потому что это были люди большой души. Именно они отвели меня в часовню, которая находилась на территории больницы. Именно от них я получала мудрые советы, и именно они молились и подавали записочки с моим именем.
Соседство такой персоны, как Софья Павловна пошло нам на пользу. К ней в палату приходили терапевты, кардиологи, и мы с Наташей оказывались тоже принятыми этими специалистами прямо в палате. Правда, моё присутствие их вначале смущало, и они просили проведывающих (то есть, меня) покинуть палату. Софья Павловна объясняла, что я пациент и, после критического взгляда на мою одежду, они под напором коллеги меняли гнев на милость.
В соседней палате лежала ещё одна наша подружка. Алина была моего возраста, активная, подвижная, и, так же, как Наташа, пострадавшая от врачебной ошибки местного районного врача. Опухоль, которая была удалена, уже после гистологии была признана злокачественной, и в нашей больнице ей предстояло полное удаление груди. Как-то Алина конфисковала мою настольную книгу, которая лежала на тумбочке, и пропала на несколько дней.
– Да, не бойся, не заберу. Читай, сколько надо, – успокаивала я её.
И только потом заметила тетрадь, куда Алина выписывала самое важное, что могло ей помочь. Поняв, что мы потеряли подругу на несколько дней, я смирилась. Но особое внимание я обратила на то, что в книге её привлекали духовные техники, которые совершенно меня не заинтересовали. Каждому своё, – то, что заставляет человека поверить. А вера творит чудеса, это мне ещё предстояло понять.
В больнице, кроме моих новых подружек, а так же, в большей степени доброго, отзывчивого медицинского коллектива, ухоженного, тихого сада, стоит отдать должное питанию. Кормили здесь хорошо и даже вкусно. Но моих любимых салатиков почему-то не подавали, и моё посещение больничного кафе стало практически ежедневным. Я облюбовала один из столиков – ближе к буфету, откуда было удобно перекидываться отдельными фразами с молоденькой буфетчицей.
Но вот уже несколько дней её место заменяла шумная тётенька, которая то и дело горланила в сторону кухни заказанные пациентами блюда. Появилось ощущение базарной суеты, общаться с ней, естественно, не хотелось, и я тихонько уплетала свой салатик, думая о хорошем. Но, о хорошем в этот раз не получилось, – в буфете начал назревать скандал. Какая-то пациентка, наткнувшись на грубость буфетчицы, вдруг потребовала к себе уважительного отношения. «Новенькая», – сразу смекнула я, наблюдая, как она вызывала жалость своей оппонентки, неоднократно сообщая о своём диагнозе.
Не поверите, но я её понимала, – сама такой была. Нет, я не испытывала жалости к себе – ни одного дня. Но признаюсь, что чувство особенности всегда находилось во мне, собственно, как и у всех «умирающих». В этом мире живых людей я тонко чувствовала грань перехода из жизни физической в жизнь вечную. Для окружающих я была одной из них, и время моей смерти их не интересовало. Но это очень интересовало меня, я хотела быть с ними как можно дольше. Ведь это же не всемирный потоп и не конец света. И уходить мне придётся одной. Почему? Почему эта крикливая буфетчица так далека от этой бедной женщины? Потому что у неё есть запас жизни?
Я бы философствовала ещё долго, если бы из размышлений меня не вывел пронзительный глас той самой буфетчицы. Надо же, она именно у меня искала одобрения своей злобе, кивая головой в сторону выхода, куда ушла клиентка.
– Ты видела такую?! Больная она! Тут все больные! Так что ж теперь? Носись с ней, как с королевой!..
По правилам хорошего тона, я должна была что-то ей ответить. Но, вместо моего ответа, на столе остался недоеденный салат.
Выходя из кафе, в дверях я столкнулась с «ней». Она – это одна дама, моя «доброжелательница», которая вот уже несколько дней попадалась на всём пути моего передвижения по территории больницы. Но чаще всего мы встречались в лифте. Своим въедливым взглядом она, не стесняясь, изучала моё лицо, при этом её собственное лицо было сердитым и осуждающим. Похоже, появился человек, который меня невзлюбил. За что, – не знаю. Полагаю, за мою улыбку. Как назло, моё лицо улыбалось без перерыва, разве что разглаживаясь лишь во сне. Это было непринуждённо, не специально. Внутренняя любовь к Богу, к самой моей жизни – оставляла отпечаток во всей моей внешности. Что абсолютно не входило в планы моей доброжелательницы. «Разве в этой больнице разрешено улыбаться? – спрашивали её глаза, – вот умрёшь, тогда узнаешь», – поддакивали её чуть приподнятые острой дугой брови.