Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Книга печатается впервые по рукописи.

Сокращения в тексте помечены угловыми скобками с отточием.

Разговорная лексика редактуре не подвергалась и сохранена в полном объеме.

Разъяснения диалектизмов, данные в постраничных сносках, сделаны автором.

Фотографии предоставлены автором.

Откровенно признаюсь: долго держал меня в тисках собственный запрет на воспоминания детства, но все же я решилась на склоне лет написать часть своей биографии. Удивительно, что за годы работы я ни разу не захотела отказаться от замысла. Получилась печальная послевоенная правда, местами мрачная, но реалистичная.

Над чем только не задумывалась я все эти годы: над историей

По мере того как прибавлялись написанные страницы, росло и количество вопросов: как повлияла на нас малая родина, как сама она возникла и почему теперь умирает? Осмыслив некоторые страницы нашей истории, поражаешься парадоксу: как только деревня немного вставала на ноги, люди начинали жить по-человечески, строить планы на будущее, всякий раз как будто неведомый злой колдун насылал на нее еще более тяжкие испытания.

Хоть мы всего лишь маленькие человеческие молекулы, но не грозит ли нам непредсказуемыми последствиями ее гибель, ведь мы связаны с ней некой пуповиной, как мать и дитя. Утратив ее, мы становимся сиротами и теряем точку опоры. Это особая боль, которую мы не в состоянии унять. Я видела, как встречаются люди на своей родной земле: они собираются на пустом месте, идут на заброшенное кладбище, заросшее бурьяном… Мы с мужем были свидетелями, как до последнего держался один-единственный мужчина в деревне, пока не убрали, не смотали провода с телеграфных столбов… Эта книга – дань памяти нашей малой родине. Попытка восстановить речь, разговоры, выражения, присказки, частушки, прибаутки, которые бытовали в то время в нашем глухом краю. Сохранить для моих потомков то, что безвозвратно исчезает.

Но прежде всего мне хотелось вспомнить наших матерей. Их любовь всегда оставалась для нас незримой опорой. Их жизнь была превращена в кабалу, и они ничего не могли в ней изменить. Я имею в виду труд в колхозе. Пусть рассудит сама история, есть ли оправдание этим самым колхозам? У наших мам не было возможности нормально накормить семью, поухаживать за больными стариками, приголубить своих детей. А сколько калек оставил колхозный строй! Титанический, жертвенный труд был проделан… за палочки. Кто-нибудь покается когда-нибудь в этом насильно навязанном кошмаре?

В своей книге я много пишу о природе моего затерянного края. Мне хотелось подчеркнуть, что борьба с суровым климатом, всякого рода лишениями не только закаляла характер, она была едва ли не главным учителем, вызывая могучую потребность в самой жизни.

Может получиться, что далеко не всем наши жизни покажутся интересными, но то, что они поучительны для потомков, – я не сомневаюсь. Мы должны были не единожды умереть, но всякий раз Бог оставлял нас здесь, в этой жизни. Разве тут не задумаешься: зачем? Когда-то давно я прочла у Евгения Богата, известного популяризатора науки: «Может, самая интересная жизнь – это жизнь незамечательных людей, в будущем, может, создадут такую серию. И вот когда в этой серии начнут выходить тома книг, мы поймем, что незамечательных людей нет».

Во время работы над рукописью я понимала, что отдаю себя не пустому делу. Ведь самое настоящее, что есть у человека, – это его биография.

Моя малая родина – «опорный край державы». Металл, камни-самоцветы, лес – богатства края. Лесозаготовки велись здесь испокон веку. Весной лес сплавляли по его рекам и, конечно, по моей родной реке Туре – самой длинной реке Урала, на которой я родилась и выросла. Лесозаготовки, лесосплав – это удел мужественных, сильных, умелых людей.

Наша Тура с виду кажется тихой и спокойной, но для дальнего сплава река не простая. Сплавщики – люди сноровистые, вооруженные баграми, лихо управляли они ходом плотов. В нашем селе сплавщики пользовались особым уважением за свой труд, а еще за то, что были они отличными рассказчиками. Реку знали, как свой родной дом, а впрочем, она и была их домом. Каждый год с раннего детства мы, ребятишки, стоя на берегу Туры, с большим любопытством наблюдали лесосплав. Мы видели, что плоты были связаны друг с другом в большие плитки, на последней обязательно стояла избушка – жилье для сплавщиков. И чего там только не было! Лодки, длинные мочальные веревки, багры, топоры и весь сплавной инвентарь. В ночное время на каждой плитке пылал костер, чтоб видеть, как идет сплав, нет ли где зацепок и заторов. Бреднем тут же в Туре ловили рыбу для пропитания. Ели только крупную, мелкую выпускали обратно. Не раз приходилось с берега наблюдать, как мимо нас проплывала целая семья сплавщика. Сушилось выцветшее на солнце бельишко, отец готовил рыбацкие снасти, хозяйка что-то помешивала в чугунке на примусе, который стоял подальше от избенки, а орава ребятишек кричала, махала нам приветственно руками. Мы тоже в ответ подпрыгивали на берегу, визжали непонятно от какой такой радости, хлопали в ладоши и конечно же завидовали: ведь они плывут, движутся и видят, что происходит на берегах нашей длинной реки, а мы стоим, разинув рты, на одном месте. Нередко жившая тут же на берегу, краснощекая и добросердечная Тоня Евланиха, так звали ее все в селе, выглядывала в створку окна и подзадоривала нас: «Завидно, поди?» Или, смеясь, говорила: «Рыбак рыбака увидел издалека». У Тюмени, по рассказам, лес выкатывали на берег, клеймили, конным транспортом подвозили к товарным вагонам, грузили на платформы и отправляли по назначению. Работа была тяжелая, почти лошадиная, приходилось все делать вручную.

Сталинские репрессии не обошли стороной и наши края. В верховьях Туры в районе лесного поселка Санкино, что от нашего села Ленское километров пятьдесят будет, был устроен лагерь для репрессированных, которых под конвоем использовали для лесозаготовок и сплава древесины. В войну и после нее потребность в лесозаготовках значительно возросла, а рабочих рук не хватало, в особенности мужских, и ранешнюю технологию лесосплава, не допускавшую потери ни одного бревна, заменили дикой технологией молевого сплава, которая погубила и древесину, и реку Туру. При ней деревянные лесины плыли по одной, врассыпную, как попало. Потери были огромны. Помню, каждое лето до глубокой осени наши деревенские мужики заготовляли дрова из бревен, доставшихся им от такого лесосплава. На всем берегу вдоль деревни стеной стояли поленницы дров. В результате этой дикой технологии вся березовая и лиственная древесина до сих пор лежит или сгнила на дне реки. Тура стала непроходимой для катеров, не говоря о пароходах, которые когда-то бывали в наших краях. Во время большого половодья чуть не половина сплавного леса разносилась по лугам и полям, засоряя эти поля и сенокосные угодья. Забегая вперед, скажу, что летом мама ежедневно наговаривала мне: «Не вздумай купаться, а хуже того – нырять, да книзу головой. Везде топляки, расколешь голову. Чё я тогда буду делать, волосы на себе рвать?»

В самый разгар войны на лесоповал отправляли из колхозов всех, кто годился, кроме стариков, инвалидов и детей. Всю свою долгую жизнь мама вспоминала лесоповал, куда ее отправили от нашего колхоза «Красный пахарь». Я и сейчас помню ее рассказы. По мере моего взросления и осознания происходящего, я засыпала ее вопросами.

– Что ты там делала, мама?

– Все, что десятник скажет. Отпираться не будешь или судить-рядить, ведь не на курорт приехала отдыхать. Мужики лес ручными пилами с комля пилили, а мы сучья обрубали по колено в снегу, а когда и до пахов. Потом я ледянку мела дочиста ползимы, чтоб лесины удобнее было к реке по ней скатывать, а там эти бревна скрепляли в плоты.

Позже мои вопросы уже требовали подробностей, так я узнала, что ледянка – это широкая, длинная, сплошь вся ледяная дорога. Ее готовили заранее, расчищали от деревьев и кустов. Самым трудным было выкорчевывать пни.

– А как выровняем к морозам, – рассказывала мама, – то в бочках на лошадях подвозили воду с реки, заливали ее водой, и делалась она тогда ровной и вся изо льда. Лошадей ковали хорошо, чтоб не падали и не катались. Иногда за ночь снегу на нее наметало почти по колено, вот я и сгребала его на стороны, да мела ее метлой.