Живые и мертвые классики
Шрифт:
Иван, добрая душа, обещал.
Но вскоре случилось несчастье, которое, вероятно, только и спасло меня от суда: «Патриот» сгорел. В прямом буквальном смысле — дотла. Все семь или восемь кабинетов с мебелью, рукописями, книгами, оргтехникой. Погибли и два ордена журнала — Трудового Красного Знамени и Красной Звезды. Ну, после такой беды какие могут быть счеты.
Узнав о пожаре в тот же день, я сразу позвонил по мобильнику Николаю Тимофеевичу Литвинову, заместителю главного, и выразил сочувствие в беде. Потом — Проханову в «Завтра», Ягунковой и Спехову в «Правду», в «Советскую Россию» на автоответчик, Мухину в «Дуэль», Козенковой в «Молнию». Там никто ничего не знал. Вот она, сплоченность оппозиции! И сажать начнут поодиночке, а «товарищи в борьбе» и об этом знать
Однако, исполнив то, что полагалось, я с ужасом подумал: ведь в поджоге могут заподозрить именно меня! Действительно, однажды Станислав Куняев закатил мне жуткую истерику в редакции «Нашего современника» — и вскоре на его кабинет обрушилась стена соседнего дома, слава Богу, ночью; недавно «Русский вестник» напечатал поносную статью Валентина Сорокина о Ленине и обо мне, — и через пару дней, как мне говорили, там произошел взрыв в компьютерном цехе… А теперь вот отличился Ванюша Савельев, магистр государственного управления, как он подписывает статьи. Не так давно он гневно грозил в «Патриоте» супостатам моим именем. А получив Шолоховскую премию, тоже напечатал там поносный стишок обо мне, — и вот все сгорело дотла! Ах, магистр!.. Управлял бы ты государством и не трогал поэзию.
Позвонил одному приятелю посоветоваться. Узнав о пожаре, он сказал:
— Конечно, я им, как и ты, от души сочувствую, сожалею, но, как человек верующий, скажу, что этого можно было ожидать, ибо Ларионов, Сорокин, какой-то Дундич и сам Бондарев вздули на страницах газеты злобу и ненависть до такого градуса, до такого накала, что газета не могла не воспламениться сама собой.
Позвонил другому приятелю. Тот был краток:
— Одним гадюшником в России стало меньше. Я бросил трубку.
Но он тут же перезвонил и сказал: «Я же имел в виду «Дом Ростовых» в «Патриоте». С этого «Дома» и начались у газеты все несчастья, все беды. И вот достукались…
А тогда, Юра, после разговора с Иваном я вернулся к твоему письму. Первое впечатление: какое величие духа! И первый вопрос: как выносишь ты столь многолетнее величие? Неужели не обрыдло?
Но сразу скажу и так: это был новый страшный удар по моему старческому уже мягкому темечку.
Почему? Да как же! Я написал тебе о трех важных для писателей вопросах: о судьбах «Дома Ростовых», издательства «Советский писатель» и Шолоховской премии — это главное в письме. Я привел конкретные имена, факты, даже цифры. Ко всему этому ты имеешь прямое и очень важное отношение. Но в твоем ответе ни один из этих вопросов даже не упомянут. Все сведено к моей грешной персоне и к рассуждению о критике. Твое письмо так и озаглавлено: «Так что же такое критика?» При чем здесь литературная критика?
Я говорю: по утверждению МСПС, первоначально доля А.Ларионова в уставном капитале товарищества «Советский писатель» составляла 4 %, а теперь — 87 %. И задаю вопрос в лоб: это правда или нет? То есть остается Ларионов рядовым пайщиком или он уже полновластный хозяин? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Я опять: по утверждению МСПС, Ларионов продал одно здание «Дома Ростовых», а твой соратник Мурашкин пишет, будто его друга обвиняют в продаже семи зданий. Задаю второй вопрос в лоб: где правда? кому верить? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Задаю третий вопрос в лоб: за что генералу Николаеву дали Шолоховскую премию? Какое сражение он выиграл? Но в ответ опять: «Критик Бушин, а ты мудак».
Ну да, я весьма неодобрительно высказался еще и о качестве похвал будущих лауреатов Шолоховской премии в адрес председателя комиссии по этой премии, — и тут в ответ ни слова, и тут только обо мне: «Бушин, а ты…» Словом, Юра, не хватило тебе мужества ответить на хорошо известные всем вопросы общественные и ты подменил их темой сугубо личной. Почему? А потому, что я задел персонально и тебя, и это затмило в твоих глазах все остальное. В подобном случае я не стал бы отвечать, допустим, такой фигуре, как Ларионов, но как не ответить тебе, труды которого переведены на 42 языка мира!
Так вот, вместо ответа по существу ты решил написать мой литературный портрет, и первый мазок таков: ты уподобил меня «альфонсу с угасшими пикантными способностями». Я рад, что у тебя на 83-м году здесь все в порядке, как у знаменитого Луки, но опять спрашиваю: 4 или 87? Нет ответа!
Далее, обращаясь ко мне, пишешь: «Вы (Опупеть можно— «Вы»!) неудачно начинали как поэт, Вы (Юра, опомнись, не смеши людей! Мы же шестьдесят лет знаем друг друга, как облупленных) потерпели неудачу в художественной прозе». Допустим, потерпел, но какое это имеет отношение к поднятым вопросам? К тому же крайне удивляет, как может писатель прибегать к таким доводам: неудачно начинал? Да мало ли кто как начинал! Неужели не слышал, как начинал, допустим, Гоголь? Его первую книгу, поэму «Ганц Кюхельгартен», критика так разнесла, что он пошел по магазинам, скупил ее и сжег? Такая же история была и с первой книгой Некрасова «Мечты и звуки». Тоже скупил и сжег. Даже сам Пушкин! Неужто не читал, Юра, как еще в лицее они с Дельвигом послали стихи в «Вестник Европы», а издатель Каченовский напечатал Дельвига, а из трех стихотворений Пушкина — ни одного. И юный гений тогда едва не бросил поэзию:
Во прах и лиру и венец! Пускай не будут знать, что некогда певец Враждою, завистью на жертву обреченный, Погиб на утре лет, Как ранний на поляне цвет, Косой безвременно сраженный…Когда на фронте я впервые послал стихи в армейскую газету, то, получив ответ от капитана Швецова Сергея Александровича, в будущем главного редактора «Крокодила», почувствовал себя тоже «косой безвременно сраженным»: я был заподозрен в плагиате! Но вскоре, однако, дело разъяснилось и наладилось, мои стихи часто появлялись в газете. Я много печатался в армейских и фронтовых газетах еще и на Дальнем Востоке, куда из Кенигсберга перебросили нашу часть: предстояла война с Японией. А уже после войны в пору Литинститута и позже печатал стихи в «Московском комсомольце», «Литературной России», в коллективном сборнике, в журнале «Советский воин», уже в нынешнее время мои отдельные стихотворения и подборки не отвергали «Завтра», «Правда», «Народная правда» (Ленинград), «Молния», «Трудовая Россия», «Омское время», тот же «Патриот», «Сельская жизнь»… Ну просто как Евтушенко или Сорокин, твой друг! И есть у меня книга стихов «В прекрасном и яростном мире». Могу подарить. Правда, книга только одна. Но, во-первых, допустим, даже у Лермонтова при жизни была только одна, и в ней всего 26 стихотворений, а в моей — сотни полторы, даже больше. А сколько написал позже!
Но разве количеством измеряется поэзия! Если бы Пушкин написал лишь «Пророк», Лермонтов — только «Выхожу один я на дорогу», Блок — «Скифы», Есенин — «Письмо матери», Маяковский — «Стихи о советском паспорте» или «Хорошее отношение к лошадям», Пастернак — «Гамлет», — все они и тогда остались бы в нашей поэзии… Ты, скорей всего, ничего и не видел из моих стихотворных публикаций, да и вообще, по-моему, не шибко интересуешься однокашниками. Читал ли, например, «Встретились трое русских» Семена Шуртакова или «Лобное место» Миши Годенко? А мне говорил не раз: «Ну, ты теоретик!». Я такой же теоретик, как ты — артист балета. Какие мои теории тебе известны?
Своим публичным заявлением о моей поэтической несостоятельности ты вынуждаешь меня привести несколько строк из писем читателей. Извиняюсь за нескромность, но надо же как-то защищаться, когда на тебя идет как бульдозер бывший член ЦК и Верховного Совета, лауреат Ленинской и Католической премий, бывший председатель Союза писателей и действительный член Академии русской словесности. К тому же ведь ты и сам печатал восторженные письма о себе своих читателей и гораздо большим тиражом, чем я ныне. И еще когда! При жизни критика Ивана Козлова, умершего в 1987 году. Он доставил эти письма в «Литературную Россию. Так что, по твоим стопам иду, учитель…