Живые и мертвые классики

Бушин Владимир Сергеевич

Взять хотя бы Олега Шестинского. Вот в третьем номере журнала «Слово» с ним беседует главный редактор Ларионов. В «Патриоте» № 31 Валентин Суховский пишет об этой беседе с «одним из лучших современных поэтов и прозаиков» и приводит слова лучшего: «В двадцатые годы были изгнаны за рубеж лучшие (тоже! — В.Б.) писатели того времени, такие, как Бунин, Замятин, Зайцев, Шмелев». Это же сплошное вранье в духе Радзинского.

Во-первых, лучшие писатели и того и дальнейшего времени не те, что названы, а Горький, Короленко, Блок, Маяковский, Есенин, Ахматова, Пастернак, Вересаев, Серафимович, Пришвин, Шишков, Паустовский, Булгаков, Шолохов… И все они остались с народом.

Во-вторых, никто из названных Шестинским не был изгнан. Бунин уехал за границу сам 26

января 1920 года, когда Гражданская война еще продолжалась. Борис Зайцев в 1922 году тоже сам уехал вместе с семьей по разрешению Советской власти. Иван Шмелев уехал с женой 22 ноября 1922 года из Крыма, уже освобожденного от белых, значит, тоже по разрешению новой власти. Евгений Замятин, в царское время изведавший и одиночную камеру, и ссылку, и надзор полиции, и цензурные конфискации своих произведений, и судебное преследование, в двадцатые годы, к удивлению Шестинского и Ларионова, довольно много издавался, а в 1929 году даже вышло собрание его сочинений в 4 томах. Но рапповская критика в лице таких персон, как Машбиц-Веров, действительно травила писателя. Доведенный ею до крайности, он написал в июле 1931 года письмо Сталину, где, в частности, заявил: «Я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству и перекрашиванию: я считал и считаю, что это унижает как писателя, так и революцию». Писатель просил разрешить уехать вместе с женой за границу. И заканчивал так: «Исключительное внимание, которое встречали с Вашей стороны другие, обращавшиеся к Вам писатели, позволяет мне надеяться, что и моя просьба будет уважена».

И что же? Вскоре с советскими паспортами на руках писатель и его жена спокойно уехали сперва в Берлин, потом в Париж. Конечно, как всегда в таких вопросах, не обошлось тут без помощи Горького. В интервью зарубежной прессе Замятин подчеркивал, что он советский писатель и за границей находится временно. В 1934 году его заочно приняли в только что созданный Союз писателей. А на следующий год как член советской делегации он участвовал в Международном конгрессе в защиту культуры в Париже.

Так спрашивается, на кого в данном случае работают Шестинский, Ларионов и Земсков, тиражируя вранье о Советской власти? И никто не смей возразить этим патриотам, ибо один шестьдесят пять лет тому назад пережил блокаду, второй не так давно был нежным другом Лили Брик, а третий совсем недавно погорел?

В такую лужу, Юра, садится твой Дундич и с названными им фронтовиками. Скажи ему, прежде чем голосить, что Бушин облил грязью фронтовика Ваншенкина, пусть бы поинтересовался, чем этот фронтовик, вернувшийся с войны без единой царапины и медальки, облил в «Литгазете» после смерти фронтовика Эдуарда Асадова, вернувшегося с войны слепым… Владимир Карпов? Да, я критиковал ряд обстоятельств его «Полководца» и «Генералиссимуса» и не где-нибудь, а на страницах прекрасного «Патриота». Так что все претензии — к главному редактору газеты лауреату Международной премии им. Шолохова генералу Земскову. Автор-то может накатать что угодно, а зачем он печатал, если нельзя трогать фронтовиков. Впрочем, моя критика некоторых сторон произведений Карпова не помешала мне, как уже упоминал, дважды выступить в его защиту от клеветы Дейча в «Московском комсомольце», а Карпову — сказать доброе слово обо мне на моем юбилейном вечере.

И В.Варенникова нельзя погладить против шерсти? Да я лишь хотел узнать, за что получил литературную премию генерал: за книгу, в которой несуразно нахваливает Путина: «Не пьет, не курит, не ворует, и другим не велит. Сделал для страны больше, чем Ельцин!» А что сделал Ельцин для страны, кроме гроба? Или за то, что, будучи главнокомандующим Сухопутными войсками, т. е. располагая реальной силой, ничего не сделал для отпора контрреволюции? А потом еще затеял суд, который признал его невиновным: даже к жалкой попытке сопротивления, предпринятой ГКЧП, генерал никакого отношения не имел. Оправдать по причине отсутствия состава преступления!

Самое выразительное, Юра, в твоих псаломщиках и защитниках, вроде Валентина Ефимовича и Дундича, даже не тупость и невежество, дошедшие до убеждения, что фронтовики — каста неприкасаемых, а лицемерие, ханжество. Ты посмотри,

твой Дундич запрещает мне критиковать фронтовиков, но ведь кое-кого из них критикуешь и ты, хотя с большим опозданием: Виктора Астафьева, Бориса Васильева, Гранина… Да еще как! Похлеще меня. Например, говоришь, что после контрреволюции выступления Астафьева «пропитаны ненавистью, кричат о недостатке элементарного ума, о безграмотности, грубости, незнании ни своего народа, ни его нужд. Роман «Прокляты и убиты» демократы взахлеб нахваливают за фантастическую ложь, клевету, грязь, за ненависть к русским солдатам и тупым офицерам. Восхищаются подобострастными поклонами автора в сторону немецкой армии… Сидя на огневой позиции хозяйственной повозки второго эшелона, Астафьев развязал болезненные узелки воображения, понимая, что демократы-антисоветчики возьмут на вооружение его психически нездоровые рефлексы, и он заслужит славу борца против Советской власти, которая дала ему все…» Здесь, пожалуй, говорит все-таки именно зависть к подлинному таланту. Нет, я писал и мягче, спокойней и более аргументированно. И что же сей Дундич? Он и рта не смеет открыть, чтобы сделать тебе робкое замечание: «Юрий Васильевич, поосторожней, ведь он фронтовик…» Вот кем ты окружил себя…

А чего стоит такой образец двурушничества. Как только твоя команда ни поносила Сергея Михалкова и за то, в частности, что он написал новый гимн: гимнописец!.. гимнодел!.. гимноед!.. гимнюк!.. Но оказывается, когда гимн был принят и утвержден, вы послали пламенную телеграмму гимнюку. Мало того, вам не терпелось еще и публично расшаркаться перед гимнюком, и в ларионовском журнале «Слово» № 1 01 вы напечатали и Указ президента об утверждении михалковского текста, и текст гимна, и ноты к нему, и фотографию гимнюка, и свою телеграмму:

«121826 Москва

Михалкову Сергею Владимировичу

Вечный Михалков! Дорогой наш Сергей Владимирович, поздравляем с признанием гимна России. Восхищаемся, любим, боготворим!

Дружески обнимаем.

Бондарев

Ларионов

Сорокин

Орлов

Кожедуб

Прокушев

Шереметьев

28 декабря 2000».

Дата телеграммы заслуживает внимания. Дело в том, что Указ-то был подписан только 30 декабря. Значит, вы за два дня раньше где-то вызнали, пронюхали и опрометью кинулись обнимать боготворимого гимнюка… Юра, в какую клоаку ты угодил в возрасте Льва Толстого…

В конце письма ты пишешь: «Я душевно просил бы Вас, господин Бушин, не называть меня ни Юрой, ни однокашником по институту, ибо в годы учебы мы даже на день не были друзьями — у нас не было ничего общего: даже в дни стипендии водку вместе не пили. Не были мы друзьями и после войны». Может быть, после института?

О, какая тут бездна новостей и черных эмоций… Ты всколыхнул во мне океан… Да, друзьями не были, но как же вообще — «ничего общего»? Пять лет сидели в одной аудитории, слушали одних профессоров, вместе сдавали экзамены, состояли в одной партгруппе. А после института еще 55 лет встречались, перезванивались, дарили друг другу книги, я писал тебе пространные письма о твоих романах, в 1995 году ты выдвинул меня на Шолоховскую премию, в 2001-м дал ее, наконец, в 96-м ты попросил меня произнести некое рекомендательное слово на церемонии приема в Академию российской словесности, и последний свой не столь давний звонок ко мне ты начал с вопроса: «Почему ты не даришь мне своих новых книг?» Значит, они тебя интересуют.

И вот после всего этого в ответ на мое «дорогой Юра» — «Вы, господин Бушин»… «милостивый государь»… «ничего общего»… Как легко ты усвоил язык вражды, как просто перешел на язык чуждого народу режима. И до такой степени утратил с годами чувство юмора, что не понимаешь, как это не только отвратно, но и смешно. А я, Юра, не прогрессист, как ты, я — консерватор, ретроград, пожалуй, даже мракобес. Я до сих пор говорю так, как говорил всю жизнь, — «товарищ», «Сталинград», «Ленинград», «улица Горького», «площадь Маяковского», ибо не мог и не могу вихлять вместе с властями: то с Хрущевым, то с Собчаком, то с Гав. Поповым. Так что, уж как хочешь, но в ответ именовать тебя господином или государем никак не могу и не жди — не буду.