Живым не верится, что живы...

Лазарев Лазарь Львович

Эту драму пережил и Гудзенко. Был он человеком живым, неугомонным, любознательным, в поисках новых впечатлений и тем стал много ездить в необжитые поэзией края и привозил из командировок стихи — то о курских рабочих, то о далекой Туве — крае оленеводов и охотников, то о том, что «все в Карпатах меняется к лучшему». Затем он надолго отправился в Туркестанский военный округ, в пустыню («в песках — как в доменной печи»), где шли учения, засядет за поэму «Дальний гарнизон». Ему казалось, что армейская жизнь вернет его к пережитому на войне. Ничего из этого не вышло. Оказалось, что это совсем иная, чем была у него на фронте, среда: «Фронтовиков среди солдат уже нет. Есть немного сержантов и старшин сверхсрочной службы, которые нюхали порох…» Да и сам он там оказался в ином, чем на фронте, качестве. В дневнике честно признается в этом: «Мне на НП трудно, так как я не вижу человека, бегущего в атаку, а вижу в стереотрубу черные точки. Мне думается, что генерал, поднявшийся

на НП и не побывавший в окопах, не поносивший солдатскую шинель, в конце концов потерпит поражение, ибо он жертвует солдатами, изматывая их и не ценя. И еще потому, что не представляет себе на практике, что такое бежать в пыли за танком, что такое идти в атаку. Вот об этом и думал». В конечном итоге главная мысль-чувство поэмы свелось к давно затоптанному общему месту: тяжело в учении — легко в бою. И эта поэма и другие «командировочные» стихи никакой радости автору не приносили. Эренбург в мемуарной книге вспоминал, что как-то в ту пору Гудзенко сказал ему с горечью: «Я научился писать, а пишу хуже». На войне лирический герой Гудзенко жил, был ее участником, действующим лицом разворачивающихся событий, во многих стихах мирного времени он вольно или невольно оказывался в позиции созерцательной по отношению к окружающей действительности; не пережитое, не радость и боль сердца, а беглые и нередко поверхностные впечатления становились поводом для поэтического излияния, Он искал связь между прошлым и настоящим, в его стихах то и дело появлялись бывшие солдаты, которые с войны «вернулись с уваженьем к невоенному труду». Очень быстро это стало у Гудзенко и его поэтических ровесников набившим оскомину, заезженным стереотипом. И сейчас ясно, что лучшими из созданных тогда Гудзенко оказались стихи, в которых лирический герой словно бы упивается радостью наконец наступившего мирного бытия («Добрый дождь», «Пейзаж», «На базаре»).

Не откажу себе в удовольствии процитировать несколько строк из «Пейзажа»:

Я люблю суету по утрам. Я люблю, чтоб трам-тарарам — Из предместий влетали, трубя, Кони, камень холодный дробя. В каждой бричке полно овощей и других самых разных вещей. Вон индюк, выставляя кадык, ходит между оранжевых тыкв. А у тыквы коричневый бок, Как макитру, обжег ее бог.

Гудзенко очень любил жизнь, радовался всем ее проявлениям (примечательное признание есть в его дневнике: «До войны мне нравились люди из „Хулио Хуренито“, „Кола Брюньона“, „Дон Кихота“, „Гаргантюа и Пантагрюэля“, „Похождений Швейка“ — это здоровые, веселые, честные люди. Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев этих классических, честных, здоровых весельчаков». Да и сам Гудзенко по природе своей был из этого племени. И, быть может, именно поэтому так остро переживал трагедии войны — они были для него неутихающей болью. Но заставляли и по-настоящему ценить жизнь, радость бытия.

Последние стихи Гудзенко написал после тяжелой операции, стараясь выкарабкаться из лап подступающей смерти. Дни его были сочтены. Эти стихи входят в ряд самых сильных, самых совершенных его творений. Как и на фронте, под огнем, поэт оказался снова в положении, в котором «выбор небольшой: жизнь или смерть». Впрочем, кажется, здесь вряд ли годится это сравнительное «как» — пережитое на фронте резко приблизилось к нему, словно бы ожило. Вот откуда эти строки: «Жизнь мою спасали много суток в белом, как десантники, врачи», «Как без вести пропавших ждут…» После нескольких лет безрадостного стихосочинительства он, возвратясь к пережитому и выстраданному на фронте под огнем как к главному событию своей судьбы, ее звездному часу, снова стал поэтом в подлинном смысле этого высокого определения — таким, каким явился к читателям в сорок третьем.

Есть глубокая внутренняя связь между последними стихами Гудзенко и теми, в которых рассказывал о жизни на войне он — окопник. Не выбросил из памяти, что

Было всякое… Бросали врукопашную Пыльные потрепанные роты. Забывали молодость вчерашнюю Под огнем мортиры криворотой. Рыли

после каждого сражения Ямины просторные. Простые. Отводили нас на пополнение В хутора сожженные, пустые.

Как и все солдаты, Гудзенко мечтал в войну о мире, о солнце, о счастье, которые принесет победа. Но он хотел во что бы то ни стало сберечь для будущего то, что в жестоких испытаниях войны, в минуты смертельной опасности проявлялось в людях: самоотверженность, душевную щедрость, дружбу, верность долгу. В кровавом сорок втором он думал о том, как надо будет жить в мирное время:

Я сына верно дружить научу, — и пусть не придется ему воевать. Он будет с другом плечо к плечу, как мы, по земле шагать. Он будет знать: последний сухарь делится на двоих.

Издавна, кажется, с античной поры, существует поверье, что поэты обладают даром провидения. Случается, что в стихах они могут угадать, предсказать свою судьбу. Похоже, что это подтверждают и наши времена и поэты нашего времени.

«Сердце рвется к выстрелу», — написал в молодости Маяковский. «В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь» — это Есенину мерещилась его судьба. Все у них так и случилось.

Мы не от старости умрем — От старых ран умрем, —

написал Гудзенко, вернувшись с войны, в одном из первых послевоенных стихотворений. И еще одно его стихотворение, написанное тогда же:

Человек городской заколочен доской. Мать роняет первый ком, засыпают песком.

Странным может показаться это стихотворение: ведь недавно кончилась война, и смерть уже не поджидала всех, как было на фронте, каждый день, каждый час. Конечно, как всякое лирическое стихотворение, оно и о себе. И то, и другое стихотворение родило общее предчувствие. Строки оказались пророческими: Гудзенко умер в феврале 1953 года, ему было всего тридцать лет. Это было очень тяжелое мрачное время: по воле Сталина вовсю в очередной раз раскручивался маховик злодеяний, шли аресты, еще туже завертывали гайки. Во время последней встречи с Эренбургом Гудзенко сказал ему печально: «Многое не так получилось…»

Для всех, кто знал Гудзенко, кто ценил его стихи, эта смерть была тяжелым ударом. Горе это отозвалось в стихах его товарищей по войне и поэзии. Написал стихотворение Юрий Левитанский — они в начале войны в Отдельной бригаде особого назначения были с Гудзенко пулеметным расчетом (Гудзенко первым номером, Левитанский вторым). Потом встретились, когда шли бои в Венгрии — Левитанский служил там в армейской газете «Родина зовет». Отталкиваясь от написанного Гудзенко стихотворения «Наш полк квартирует в деревне…», посвященного боям за Будапешт, в котором есть фраза «Письмо опоздало», Левитанский написал:

Опоздало письмо. Опоздало письмо. Опоздало. Ты его не получишь, Не вскроешь И мне не напишешь. Одеяло откинул. К стене повернулся устало. И упала рука. И не видишь. Не слышишь. Не дышишь.