Жизнь Бальзака

Робб Грэм

Возможно, Бальзак намекал матери, что и ему живется не так легко. Либо он возлагал на нее – или притворялся, что возлагает, – нелепо большие надежды. Неизбежный кризис, наступивший в марте, стал его последней, возможно бессознательной, попыткой прижечь рану, которая нарывала с самого детства. В последний раз он заглянул во «внутреннюю пустоту», в которой он винил мать и которую пытался заполнить тщеславными замыслами, двумя тысячами персонажей и по крайней мере восемью любовницами. Этого оказалось недостаточно. Величайший европейский писатель, жених графини Ганской, друг герцогинь и дипломатов, по-прежнему не оправдывал ожиданий мадам де Бальзак.

22 января 1849 г. он обронил откровенно провокационное замечание: друзья в Верховне считают нелепыми ее обвинения в том, что он не пишет племянницам так часто, как мог бы. Г-жа де Бальзак клюнула на наживку и дала сыну отпор в письме, тон которого варьировался от жалобного до повелительного, с любопытной чересполосицей «ты» и «вы»: «Я, как и вы, сын мой, чувствительна к мельчайшим оттенкам чувств. Ты совершенно неправильно понял то, что я сказала, и в твоих замечаниях не было нужды».

Бальзак воспользовался репликой матери, которую сам же и спровоцировал, и впал в

ярость. Каждое письмо, приходившее в Верховню, читалось вслух в гостиной; всплыли многие подробности о его погрязшей в долгах семье. Теперь «приступ независимости» его матери подвергал риску славную развязку, которую он замышлял с самого 1833 года. Несчастливый конец еще был возможен: много лет Эвелину Ганскую подвергали преследованиям ее родственники-сутяги; естественно, она настороженно отнеслась к появлению потенциальных бедных родственников¹¹⁷⁵. «Здесь, – объясняет Бальзак Лоре в длинном и тревожном письме, – она богата, любима, уважаема, не тратит денег и не хочет уезжать туда, где не видит ничего, кроме беспорядка, долгов, расходов и новых лиц. Ее дети очень волнуются за нее»¹¹⁷⁶.

Отвечая на «холодное и высокомерное» письмо матери, Бальзак раскрывается больше, чем, возможно, собирался. По его словам, письмо способно было вызвать такую сумятицу потому, что для трех человек, с которыми он в то время проживал, он стал объектом неизменного восхищения, «и три этих дорогих человека ни за что не простят тех, кто обижает их в их чувствах ко мне» (поводом стало обращение к нему матери «милый мальчик»). Создаваемый им образ отчаянно тщеславной, снобистской семьи сильно напоминает «Сцены провинциальной жизни»: родственникам следует понять, что «браки подобны сливкам – нежнейшая субстанция, от малейшего ветерка или запаха они могут свернуться… хорошие браки требуют бесконечной заботы»¹¹⁷⁷. Но послужили ли поводом для его гнева их неловкие оговорки или отказ г-жи де Бальзак прекратить вести себя как мать? «Ваши письма напоминают мне о тех пристальных, злых взглядах, которыми вы, бывало, запугивали своих детей, когда им было пятнадцать лет, и которые теперь, когда мне пятьдесят, полностью утратили свою силу»¹¹⁷⁸. Разгадкой этих сбивчивых и пылких писем кажется противопоставление г-же де Бальзак Эвелины. Эвелина предстает в них доброй матерью своих любящих детей. Сталкивая двух женщин, Бальзак отводил себе роль приза: «В мадам Ганской я имею и всегда буду иметь лучшего и самого преданного друга… но дети не хотят подвергать опасности будущее матери, которую они обожают, и они совершенно правы»¹¹⁷⁹.

Последнее предложение доходит до поразительного утверждения и ведет к парадоксальному заключению: возможно, устройство брака – единственное, в чем он себе отказывает из любви к Эвелине. Брак сильно ассоциировался у него со страстными чувствами к матери; и, по его признанию, он во многом оставался человеком молодым, который одинаково умеет любить и ненавидеть и уравновешивает одно чувство другим.

Естественно, мотивы подобного поведения Бальзака невозможно выяснить до конца – страстную любовь трудно отделить от тщеславных устремлений. Однако не следует забывать и о неприятной реальности, объяснявшей и его раздражительность, и нерешительность Эвелины. Постепенно обретала очертания туманная картина того, что должно было прийти на смену Верховне: семья несдержанных парижских буржуа с большими претензиями и не меньшими долгами, которые все как будто страдали от того же изобилия упрямства, что и «дядюшка Оноре». Там имелся зять, чьи блестящие инженерные замыслы недавно довели его до долговой тюрьмы, а потом едва не послали в Калифорнию, где началась «золотая лихорадка». (Бальзак уговаривал его подумать о чем-нибудь более практичном – например, неоткрытом золотом руднике¹¹⁸⁰.) Была старая приятельница семьи, мадам Деланнуа, которая вынуждена была продать личные сувениры, потому что Оноре занял у нее все сбережения (Эвелина пришла в ужас и тут же отдала старушке долг). В родне Бальзака имелись и другие трагикомические фигуры, которые оживают на страницах дневника старшей дочери Лоры, Софи¹¹⁸¹. Один из ее дядей купался в роскоши и деньгах – хотя, несомненно, «красивая, благородная графиня Ганская» будет «считать его ниже себя»; зато другой дядюшка был далеко, на Маврикии; от родных его отделял не только океан, но и «бездна неблагодарности и бедности». Был еще Монзегль, опозоренный вдовец Лоранс. Хотя он разменял седьмой десяток, он по-прежнему считал себя модником, обожал свой «механический зонтик» и часто к месту и не к месту краснел. Бабушка всегда болела и кашляла – ее кашель «невозможно было не заметить». Ну а мать семейства дрожала за всех своих близких. Им прислали контрамарки на «Кузину Бетту», но «мама решила, что мы не пойдем, потому что это слишком безнравственно». Наконец, их регулярно навещал «богемный» писатель, который вел дела дяди Оноре, «очень забавный и неотразимо остроумный, но грязный как нравственно, так и физически». «Он сравнивал “Меркаде” с куском мяса, который следует подавать с добродетельной картошкой, под которой он имел в виду второстепенные роли». Лоран-Жану исполнилось сорок, и его шаловливость давно прошла пору своего расцвета. Как заметил Бальзак в письме к Лоре, Лоран-Жан слишком стар, чтобы быть бунтовщиком: «Если бы он только понял, что его манеры говорят о буржуазной зависти… он изменил бы свое поведение навсегда»¹¹⁸². Иными словами, ЛоранЖан был именно таким человеком, который прекрасно вписывался в бальзаковское племя, в то же время позволяя им смотреть на себя свысока и чувствовать себя респектабельными.

Обладая такой яркой способностью окружать себя насмешками, Бальзак защищал институт, который снова стал его самым опасным врагом. Однако в то же время он пишет парадоксальную фразу, двусмысленную, но свидетельствующую почти о нежности к матери. В его рассуждениях видна определенная логика. Общество, которое он оттолкнул от себя, придерживалось его собственного странного набора семейных ценностей: «Вы и Бог прекрасно осведомлены о том, что не до конца задушили меня ласками и добротой с тех пор, как я пришел в этот мир, и вы поступали совершенно правильно, ибо, люби вы меня так, как любили Анри, я, наверное, сейчас оказался бы там же, где и он; и в этом смысле вы были для меня хорошей матерью»¹¹⁸³.

Эвелина поняла, что разрывается между Сциллой (в образе Бальзака) и Харибдой (которую символизировали пшеничные поля). Причины, по которым откладывалась свадьба, множились и делались все очевиднее. Неурожай 1849 г., вызванный грозами и градом, дополнился сорняком, который «производил такие же опустошения, как саранча»¹¹⁸⁴. За шесть недель случилось четыре больших пожара; молния попала в мельницу у него за окном. Глядя на горящие поля и овчарни, Бальзак представлял себе, сколько могли бы выплатить компенсации за сгоревший дворец. По всей округе сотни бездомных крестьян требовали дать им крышу над головой. Нужно было строить целый новый городок. Чернобыль, как говорила Эвелина дочери (теперь ее слова кажутся зловещим пророчеством), «сровнялся с землей; из более чем тысячи домов не останется ни одного»¹¹⁸⁵. И вот, когда все нуждались в помощи волшебного пера, ее возлюбленный так заболел, что не мог писать.

После июля 1849 г., когда стало окончательно ясно, что, выйдя за Бальзака, Эвелина потеряет имение, Бальзак как будто оставил всякую надежду вернуться в Париж женатым человеком; но дату его возвращения все время переносили. Матери давались убедительные объяснения. В октябре еще не улежался снег для путешествия в санях, затем зима была слишком мягкой; но в феврале 1850 г. его отъезд отложили снова. Сначала «в Галиции полно шаек вооруженных бандитов, которые грабят путников средь бела дня»¹¹⁸⁶; затем – еще не закончилась оттепель. Отъезд был перенесен на апрель. Но истинной причиной задержек, которая в конце концов ускорила его брак, стало стремительное приближение Бальзака к смерти.

Последние полтора года жизни Бальзака – время, когда причины непонятны, следствия очевидны, а главную роль, к сожалению, все больше играет тело. Угасание автора «Человеческой комедии» было всеобъемлющим: бронхит, какое-то «воспаление головы», воспаление желудка, воспалительное поражение глаз, перитонит, рожистое воспаление. Почти все лечившие Бальзака врачи видели главную сложность в гипертрофии сердца – его и без того большое сердце увеличилось в размерах. Причины видели в переутомлении, повышенном давлении, атеросклерозе, даже сифилисе, что возможно, но недоказуемо¹¹⁸⁷. Самым верным, добросовестным и неопределенным можно считать диагноз доктора Накара, который «вел» Бальзака с 1815 г.: «Застарелая болезнь сердца, зачастую отягощенного работой по ночам и употреблением, точнее, злоупотреблением кофе, к которому он пристрастился, чтобы противостоять естественной склонности человека ко сну, недавно приняла новый, роковой оборот»¹¹⁸⁸. Единственный диагноз, способный охватить все симптомы, основан на гипотезе самого Бальзака о том, что у людей ограниченный запас жизненных флюидов, которые убывают с каждым их новым поступком и желанием. С таким диагнозом согласился сам доктор Накар: подобно Рафаэлю де Валантену, Бальзак страдал от преждевременной старости.

Для человека с энергией Бальзака симптомы оказались катастрофическими: ему стало трудно дышать, появились проблемы с кровообращением. Он страдал от потери аппетита и общего изнеможения. Как обычно, он подробно информировал о своем состоянии сестру Лору. В июне 1849 г. он перенес «ужасный приступ» со рвотой и галлюцинациями, как будто принял гашиш: «Голова моя весила миллион килограммов; целых девять часов я не в состоянии был шевельнуть ею; затем, когда я попробовал повернуть голову, начались страшные боли, которые можно описать, только если уподобить мою голову куполу собора Святого Петра, а боли – эху под куполом»¹¹⁸⁹. Проведя в постели двенадцать дней, он решил – любопытный выбор образа, – что «мятеж», который поднял его «превосходный темперамент» на борьбу с болезнью, увенчался благополучным исходом. Болезнь была пролетариатом, а тело, на которую она нападала, – аристократией. Еще один приступ он перенес в октябре; на сей раз лихорадка продолжалась тридцать четыре дня; к воспалению присоединились первые зловещие признаки водянки (отека). В январе 1850 г. Бальзак снова провел десять дней в постели; «но дамы, по своей восхитительной доброте, составляли мне компанию и не морщились, когда я плевался, что было похоже на рвоту при морской болезни»¹¹⁹⁰. Несмотря на изматывающий рецидив, они с Эвелиной решили, что путешествия полезны для здоровья больного. Бросив вызов холодным ветрам и стаям волков, которые набрасывались на лошадей, они в конце января посетили ежегодную Контрактную ярмарку в Киеве. Бальзак двадцать дней томился в гостиничной постели с «самой чудовищной простудой, какая была у меня в жизни»¹¹⁹¹. Даже свою болезнь он описывает со свойственной ему энергией; трудно не прийти к выводу, что отчаянное желание выздороветь также приближало его смерть: «При каждом желании я буду убывать, как твои дни…»

К сожалению, гораздо легче узнать, какое Бальзак получал лечение, чем установить главную причину его смерти. Врачом в Верховне был медицинский динозавр по фамилии Кноте. «Подобно многим гениям, – писал Бальзак, демонстрируя неистощимый оптимизм, – он почти не испытывает любви к искусству, которым занимается, и практикует очень неохотно»¹¹⁹². Необъяснимая тяга доктора Кноте к народным средствам и отсутствие профессионального рвения превращают его почти в двойника блестящего доктора Мозеса Альперсона из «Посвященного». Для Бальзака тайные порошки, сырая капуста и лимонный сок натощак, выписанные для лечения сердца, были каким-то образом связаны с древними тайнами Востока. Поэтому он предпочитал их более современным методам врачевания сына Кноте. На выбор лечения, несомненно, повлиял диагноз последнего, который говорил о стремительном и необратимом угасании¹¹⁹³. Некоторое представление о методах Кноте можно получить из письма к Лоре в ноябре 1849 г. – единственный раз, когда Бальзак на время забывает о своей сильной любви к животным. Вот как лечили подагру по методу доктора Кноте: