Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции
Шрифт:
Был на страже у ворот Прато один ломбардский капитан; это был человек сложения страшно могучего и речами весьма грубый; и был он заносчив и преневежествен. Этот человек тотчас же начал меня спрашивать, что я собираюсь делать; на что я любезно показал ему мои чертежи и с крайним трудом стал ему объяснять тот способ, которого я хотел держаться. А этот грубый скотина то покачивал головой, то поворачивался и сюда, и туда, меняя то и дело положение ног, покручивая усы, которые у него были превеликие, и то и дело натягивал себе отворот шляпы на глаза, говоря то и дело: “Черт проклятый! Не понимаю я этой твоей затеи”. Так что этот скотина мне надоел, и я сказал: “Так предоставьте ее мне, потому что я ее понимаю”. И когда я повернулся к нему спиной, чтобы идти по своим делам, этот человек начал грозить головой; и левой рукой, положив ее на рукоять своей шпаги, он слегка приподнял ее острие и сказал: “Эй, мастер, ты хочешь, чтобы я поспорил с тобой до крови?” Я повернулся к нему в великом гневе, потому что он меня рассердил, и сказал: “Мне будет стоить меньшего труда поспорить с тобой, чем сделать этот бастион и эти ворота”. В один миг оба мы схватились за наши шпаги, и не успели мы их обнажить, как вдруг двинулось множество честных людей, как наших флорентинцев, так и других придворных; и большая часть изругала его, говоря ему, что он неправ, и что я такой человек, который бы с ним посчитался, и что если бы герцог это узнал, то горе ему. Так он ушел по своим делам, а я начал мой бастион; и когда я устроил сказанный бастион, я пошел к другим воротцам, над Арно, где я застал одного капитана из Чезены, самого милого, обходительного человека, какого я когда-либо знавал по этому ремеслу; он был похож на молодую барышню, а при случае это был мужчина из самых храбрых и величайший головорез, какого только можно вообразить. Этот милый человек так за мной ухаживал, что много раз заставлял меня стыдиться; он желал понять, и я любезно ему показывал; словом, мы старались учинить, кто учинит друг другу наибольшие ласки; так что я сделал лучше этот бастион, чем тот, гораздо. Когда я почти что кончил мои бастионы, то, так как некои люди этого Пьеро Строцци учинили набег, округа Прато так перепугалась, что вся она стала выселяться, и по этой причине все телеги этой округи приезжали нагруженные, потому что всякий вез свое имущество в город. И так как телеги задевали друг за друга, каковых была превеликая бесконечность, то, видя подобный беспорядок,
Так как в эти дни были найдены некие древности в округе Ареццо, среди каковых была Химера496, то есть тот самый бронзовый лев, какового можно видеть в комнатах рядом с большой дворцовой залой, и вместе со сказанной Химерой было найдено множество маленьких статуэток, также из бронзы, каковые были покрыты землей и ржавчиной, и у каждой из них не хватало либо головы, либо рук, либо ног, то герцог находил удовольствие в том, чтобы очищать их себе самолично некоими чеканчиками, как у золотых дел мастеров. Случилось, что мне довелось говорить с его высокой светлостью; и пока я с ним беседовал, он подал мне маленький молоточек, каковым я и постукивал по этим чеканчикам, которые герцог держал в руке, и таким образом сказанные фигурки опрастывались от земли и ржавчины. Проведя так еще несколько вечеров, герцог поставил меня на работу, и я начал доделывать те члены, которых не хватало сказанным фигуркам. И так как его светлость находил такое удовольствие в этих маленьких вещичках, то он заставлял меня работать также и днем, и если я медлил прийти, то его высокая светлость посылал за мной. Много раз я заявлял его светлости, что если я буду отклоняться днем от Персея, то от этого воспоследует несколько неудобств; и первое, которое больше всего меня пугало, было то, как бы то большое время, которое я видел, что берет моя работа, не было причиной тому, чтобы надоесть его высокой светлости, как оно потом со мной и случилось; другое было то, что у меня было несколько работников, и когда я не присутствовал, то они учиняли два значительных неудобства. И первое было то, что они мне портили мою работу, а другое, что они работали насколько можно меньше; так что герцог согласился, чтобы я приходил только после двадцати четырех часов. И я так удивительно ублажил к себе его высокую светлость, что вечером, когда я являлся к нему, всякий раз он мне усугублял ласки. В эти дни строились эти новые покои в сторону Львов497; так что его светлость, желая удаляться в более потаенное место, велел для себя устроить некую комнатку в этих покоях, сделанных вновь, а мне приказал, чтобы я ходил через его скарбницу, откуда я проходил тайком по галерее большой залы и некоими закоулками шел в сказанную комнатку совсем тайком; однако же по прошествии немногих дней герцогиня меня этого лишила, велев запереть все эти мои удобства; так что всякий вечер, что я являлся во дворец, мне приходилось долго ждать благодаря тому, что герцогиня находилась в тех передних, где мне надо было пройти, за своими удобствами; и так как она была хворая498, я туда не являлся ни разу без того, чтобы ее не побеспокоить. Не то по этой, не то по другой причине, я стал ей до того в тягость, что она ни с какой стороны не могла выносить моего вида; и при всей этой великой для меня докуке и бесконечной неприятности я терпеливо продолжал ходить туда; а герцог такого рода отдал особые приказания, что как только я стучался в эти двери, то мне отворяли и, не говоря мне ничего, меня впускали повсюду; так что случалось иногда, что, входя тихонько этак неожиданно в эти потаенные комнаты, я заставал герцогиню за ее удобствами, каковая тотчас же разражалась такой бешеной яростью на меня, что я пугался, и всякий раз говорила мне: “Когда же ты кончишь чинить эти маленькие фигурки? Потому что это твое хождение мне слишком уж надоело”. Каковой я благостно отвечал: “Государыня, единственная госпожа моя, я ничего не желаю другого, как только верно и с крайней покорностью служить вам; и так как эти работы, которые назначил мне герцог, продлятся много месяцев, то пусть ваша высокая светлость мне скажет: если она не желает больше, чтобы я сюда приходил, я сюда не буду приходить никоим образом, и пусть зовет, кто хочет; а если меня позовет герцог, то я скажу, что чувствую себя плохо, и никоим образом не явлюсь сюда”. На эти мои слова она говорила: “Я не говорю, чтобы ты не приходил сюда, и не говорю, чтобы ты не слушался герцога; но только мне кажется, что этим твоим работам никогда не будет конца”. Не то герцог об этом что-нибудь прослышал, не то по-другому это было, но только его светлость начал опять: когда близилось к двадцати четырем часам, он посылал меня звать; и тот, кто приходил меня звать, всякий раз говорил мне: “Смотри, непременно приходи, потому что герцог тебя ждет”. И так я продолжал, с теми же самыми трудностями, несколько вечеров. И однажды вечером, когда я вошел, как обычно, герцог, который разговаривал с герцогиней о вещах, должно быть, тайных, повернулся ко мне с величайшей на свете яростью; и когда я, немного испугавшись, хотел быстро удалиться, он вдруг сказал: “Войди, мой Бенвенуто, и ступай к своей работе, а я через малость приду побыть с тобой”. В то время как я проходил, меня схватил за плащ синьор дон Грациа, мальчонок малых лет499, и стал учинять со мной самые забавные шуточки, какие может учинять такой малыш; так что герцог, удивляясь, сказал: “О, какая забавная дружба у моих сыновей с тобой!”
В то время как я работал над этими малой важности пустяками, принц500, и дон Джованни501, и дон Арнандо502, и дон Грациа весь вечер были около меня и тайком от герцога меня теребили; так что я просил их, чтобы они, уж пожалуйста, стояли смирно. Они мне отвечали, говоря: “Мы не можем”. И я им сказал: “Чего нельзя, того не желают; поэтому продолжайте”. Тут вдруг герцог и герцогиня разразились смехом. В другой вечер, окончив эти четыре бронзовых фигурки, которые вделаны в подножие503, каковые суть Юпитер, Меркурий, Минерва и Даная, мать Персея, со своим Персейчиком, сидящим у ее ног, велев их отнести в сказанную комнату, где я работал по вечерам, я их расставил в ряд, слегка приподнятыми, выше глаз, так что они являли чудеснейшее зрелище. Когда герцог об этом услышал, он пришел немного раньше, чем обычно; и так как та особа, которая доложила его высокой светлости, должно быть поставила их много выше того, чем они были, потому что она ему сказала: “Лучше чем античные”, и тому подобные вещи, то герцог мой пришел вместе с герцогиней, весело беседуя все о моей работе; и я, тотчас же встав, пошел им навстречу. Каковой с этой своей герцогской и красивой приветливостью поднял правую руку, в каковой он держал шпалерную грушу, самую большую, какая только видана, и красивейшую, и сказал: “Возьми, мой Бенвенуто, посади эту грушу в саду твоего дома”. На эти слова я учтиво ответил: “О государь мой, ваша высокая светлость говорит взаправду, чтобы я ее посадил в саду моего дома?” Снова сказал герцог: “В саду дома, который твой, понял ты меня?” Тогда я поблагодарил его светлость, а равно и герцогиню, со всей той наилучшей обходительностью, с какой только умел. Затем оба они уселись напротив сказанных фигурок, и два с лишним часа ни о чем другом не говорили, как только о прекрасных этих фигурках; так что герцогине их до того непомерно захотелось, что она мне сказала тогда: “Я не хочу, чтобы эти прекрасные фигурки затерялись на этом подножии, внизу на площади, где они подвергались бы опасности быть попорченными, а хочу, чтобы ты мне их приладил в какой-нибудь моей комнате, где они будут храниться с тем уважением, какого заслуживают их редчайшие достоинства”. На эти слова я воспротивился многими бесконечными доводами; и, видя, что она решила, чтобы я их не помещал на подножии, где они сейчас, я подождал следующего дня; пошел во дворец в двадцать два часа и, увидав, что герцог и герцогиня уехали верхом, я, уже приготовив мое подножие, велел снести вниз сказанные фигурки и тотчас же их припаял, как они должны были стоять. О, когда герцогиня это узнала, ее одолела такая злоба, что, если бы не герцог, который преискусно мне помог, мне пришлось бы весьма плохо; и из-за той своей злобы за жемчужную нить, и из-за этой она сделала так, что герцог отстал от этого маленького удовольствия, что было причиной того, что мне не надо было больше ходить туда, и я тотчас же вернулся к тем же самым прежним трудностям касательно входа во дворец.
Я вернулся к Лоджии504, куда я уже велел перенести Персея, и кончал его с уже сказанными трудностями, то есть без денег и со столькими другими приключениями, что и половина их устрашила бы человека в адамантовой броне. Продолжая, однако же, дальше, по моему обыкновению, раз как-то утром, прослушав обедню у Сан Пьеро Скераджо, мимо меня прошел Бернардоне, маклер, золотых дел мастеришко, и по доброте герцога он был поставщиком монетного двора, и чуть только он вышел из церковных дверей, этот свинья испустил четыре залпа, каковые, должно быть, слышно было у Сан Миниато505. Каковому я сказал: “Ах ты, свинья, лодырь, осел, это вот и есть гром твоих грязных талантов?” — и побежал за палкой. Каковой живо удалился в монетный двор506, а я стоял в пролете моей двери, а наружи держал одного моего мальчишку, чтобы он подал мне знак, когда этот свинья выйдет из монетного двора. И вот, увидав, что я прождал долго, и так как мне стало надоедать, и так как поулеглась эта маленькая злость, то, рассудив, что бьешь не по уговору, так что из этого могло бы произойти какое-нибудь неудобство, я решил отомстить другим способом. И так как случай этот был незадолго до праздника нашего святого Иоанна, за день или за два, то я на него написал эти четыре стиха и прикрепил их на углу церкви, где мочились и испражнялись, и гласили они так:
Здесь Бернардоне спит, осел, скотина, Шпион, вор, маклер, в чьем вместила теле Пандора все дурное, и отселе Возрос Буаччо бык и дурачина507.Случай этот и стихи дошли до дворца, и герцог и герцогиня им посмеялись; и раньше, чем он это заметил, остановилось великое множество народу и подняло величайший на свете смех; и так как они смотрели в сторону монетного двора и уставляли глаза на Бернардоне, то, заметив это, его сын, маэстро Баччо, тотчас же с великим гневом его сорвал и укусил себе палец, грозясь этим своим голосенком, каковой выходит у него через нос; он учинил великое стращание.
Когда герцог узнал, что вся моя работа с Персеем может быть показана как оконченная, однажды он пришел ее посмотреть и показал многими явными знаками, что она удовлетворяет его превесьма; и, обернувшись к некоим господам, которые были с его высокой светлостью, сказал: “При всем том, что эта работа кажется мне очень красивой, она должна понравиться и народу; поэтому, мой Бенвенуто, прежде чем ты ей придашь последнее окончание, я бы хотел, чтобы, ради меня, ты мне открыл немного эту переднюю сторону, на полдня, на мою площадь, чтобы посмотреть, что говорит народ; потому что нет сомнения, что если видеть ее таким вот образом стесненной или если видеть ее на открытом поле, то она будет иметь другой вид, чем она имеет такой вот стесненной”. На эти слова я смиренно сказал его высокой светлости: “Знайте, государь мой, что она будет иметь вид вдвое лучший; о, разве не помнит ваша высокая светлость, как она ее видела в саду моего дома, в каковом она имела, на таком большом просторе, такой отличный вид, что через сад Невинных Младенцев на нее пришел посмотреть Бандинелло, и, при всей его дурной и сквернейшей природе, она его принудила, и он сказал про нее хорошо, который никогда ни о ком не сказал хорошо за всю свою жизнь? Я вижу, что ваша высокая светлость слишком ему верит”. На эти мои слова, усмехнувшись немного сердито, он все же со многими приветливыми словами сказал: “Сделай это, мой Бенвенуто, единственно ради маленького мне удовлетворения”. И когда он ушел, я начал распоряжаться, чтобы открыть; и так как не хватало кое-какой малости золота, и кое-какого лака, и других таких мелочей, которые требуются для окончания работы, то я сердито ворчал и сетовал, проклиная тот злосчастный день, который был причиной того, что привел меня во Флоренцию; потому что я уже видел превеликую и верную потерю, которую я понес со своим отъездом из Франции, и еще не видел и не знал, какого рода я должен ожидать добра с этим моим государем во Флоренции; потому что от начала до середины, до конца, вечно все то, что я делал, делалось к великому моему вредному ущербу; и так, недовольный, на следующий день я ее открыл. Но как богу было угодно, как только ее увидели, поднялся такой непомерный крик в похвалу сказанной работе, что было причиной того, что я немного утешился. И народ не переставал постоянно привешивать508 к створкам двери, которая была немного завешена, пока я ее кончал. Я скажу, что в тот самый день, что она пробыла несколько часов открытой, было привешено больше двадцати сонетов, все в непомернейшую похвалу моей работе; после того как я снова ее закрыл, мне каждый день привешивали множество сонетов, и латинских стихов, и греческих стихов, потому что были каникулы в Пизанской школе509, и все эти превосходнейшие ученые и ученики состязались друг с другом. Но что давало мне наибольшее удовлетворение с надеждой на наибольшее мое благополучие по отношению к моему герцогу, это было то, что люди искусства, то есть ваятели и живописцы, также и они состязались, кто лучше скажет. И среди прочих, что я ценил особенно, был искусный живописец Якопо да Пунторно510, а еще более его превосходный Брондзино511, живописец, который мало того, что велел привесить их несколько, но еще и прислал мне со своим Сандрино512 ко мне на дом, каковые говорили столько хорошего, на этот его прекрасный лад, каковой есть редкостнейший, что это было причиной того, что я немного утешился. И так я снова ее закрыл и торопился ее кончить.
Мой герцог, хоть его светлость и слышал про ту честь, которая мне была оказана при этом малом осмотре этой превосходнейшей школой, сказал: “Мне очень приятно, что Бенвенуто получил это небольшое удовлетворение, каковое будет причиной тому, что он скорее и с большим усердием приведет ее к желанному концу; но пусть он не думает, что потом, когда она будет видна совсем открытой и ее можно будет видеть всю кругом, что народ станет говорить таким же образом; тут в ней откроют все те недостатки, которые у нее есть, и ей припишут много таких, которых у нее нет; так что пусть он вооружится терпением”. А это были слова Бандинелло, сказанные герцогу, при каковых он сослался на работы Андреа дель Вероккьо513, который сделал этого прекрасного Христа и святого Фому из бронзы, которого можно видеть на фасаде Орсаммикеле; и сослался на много других работ, вплоть до чудесного Давида божественного Микеланьоло Буонарроти,514 говоря, что он хорош только, если смотреть на него спереди; и затем сказал про своего Геркулеса и Кака, о бесконечных и поносных сонетах, которые к нему были привешены, и говорил дурно про этот народ. Мой герцог, который верил ему весьма, подвигнул его сказать эти слова и считал за верное, что в большой мере подобным образом все и произойдет, потому что этот завистник Бандинелло не переставал говорить дурное; и один раз среди многих прочих, присутствуя тут же, этот пройдоха Бернардоне, маклер, чтобы подкрепить слова Бандинелло, сказал герцогу: “Знайте, государь, что делать большие фигуры, это другая похлебка, чем делать маленькие; я ничего не говорю, маленькие фигурки он делал очень хорошо; но вы увидите, что тут ему не удастся”. И к этим разглагольствованиям он примешал много других, исполняя свое шпионское ремесло, в каковое он примешивал гору лжи.
И вот, как угодно было преславному моему господу и бессмертному богу, я окончил ее совсем и однажды в четверг утром открыл ее всю515. Тотчас же, пока еще не рассвело, собралось такое бесконечное множество народу, что сказать невозможно; и все в один голос состязались, кто лучше про нее скажет. Герцог стоял у нижнего окна во дворце, которое над входом, и так, полуспрятанный внутри окна, слышал все то, что про сказанную работу говорилось; и после того как он послушал несколько часов, он встал с таким воодушевлением и такой довольный, что, повернувшись к своему мессер Сфорца, сказал ему так: “Сфорца, пойди и разыщи Бенвенуто, и скажи ему от моего имени, что он меня удовольствовал много больше, чем я сам ожидал, и скажи ему, что его я удовольствую так, что он у меня изумится; так что скажи ему, чтобы он был покоен”. И вот сказанный мессер Сфорца передал мне это торжественное извещение, каковое меня утешило; и в этот день этой доброй вестью и потому, что люди показывали меня пальцем то одному, то другому, как нечто чудесное и новое. Среди других там было двое дворян, каковые были посланы вице-королем Сицилии к нашему герцогу по их делам. И вот эти любезные люди подошли ко мне на площади, потому что я был им показан вот так на ходу; так что они поспешно меня настигли и тотчас же, со шляпами в руках, обратили ко мне самую церемонную речь, каковой было бы слишком и для папы; я же, как только мог, уничижался; но они так меня одолевали, что я начал их умолять, чтобы нам, уж пожалуйста, уйти вместе с площади, потому что народ останавливался и смотрел на меня еще упорнее, чем на моего Персея. И среди этих церемоний они были настолько смелы, что попросили меня уехать в Сицилию, и что они учинят со мной такой договор, что я буду доволен, и сказали мне, как брат Джовананьоло, сервит, сделал им фонтан516, цельный и украшенный многими фигурами, но что они не такого совершенства, какое они видят в Персее, и что они его обогатили. Я не дал им договорить всего того, что им хотелось бы сказать, как сказал им: “Весьма я вам дивлюсь, что вы от меня домогаетесь, чтобы я покинул такого государя, любителя искусств больше, чем всякий другой властитель, который когда-либо рождался, и тем более когда я нахожусь в своем отечестве, школе всех величайших искусств. О, если бы у меня была жажда большой наживы, я бы мог себе остаться во Франции, на службе у этого великого короля Франциска, каковой давал мне тысячу золотых скудо на корм и, кроме того, оплачивал мне стоимость всех моих работ, так что каждый год я зарабатывал больше четырех тысяч золотых скудо в год; и оставил в Париже свои труды целых четырех лет”. С этими и другими словами я оборвал церемонии и поблагодарил их за великие хвалы, которые они мне воздали, каковые суть величайшие награды, какие можно дать тому, кто трудится в искусствах; и что они до того усугубили во мне желание делать хорошо, что я надеюсь в немногие будущие годы показать другую работу, каковая, я надеюсь, понравится чудесной флорентийской Школе много больше, чем эта. Эти двое дворян хотели было возобновить свои церемонии; но я, сняв шляпу, с низким поклоном простился с ними.
После того как я дал пройти двум дням и увидел, что великие похвалы все возрастают, тогда я расположился пойти показаться государю моему герцогу; каковой с великой приветливостью сказал мне: “Мой Бенвенуто, ты меня удовлетворил и удовольствовал; но я тебе обещаю, что тебя я удовольствую так, что ты у меня изумишься; и притом я тебе говорю, что я не хочу, чтобы это было позже, чем завтрашний день”. При этих чудесных обещаниях я тотчас же обратил все мои наибольшие силы и души, и тела в единый миг к богу, благодаря его воистину; и в то же мгновение я приблизился к моему герцогу, и так, чуть не прослезясь от радости, поцеловал ему платье; затем добавил, говоря: “О преславный мой государь, истинно щедрейший любитель искусств и тех людей, которые в них трудятся, я прошу вашу высокую светлость, чтобы она сделала мне милость отпустить меня сперва отправиться на неделю поблагодарить бога; потому что я хорошо знаю мой непомерный великий труд и понимаю, что моя добрая вера подвигла бога на помощь мне; за это и за всякое иное чудесное вспоможение я хочу отправиться на неделю в паломничество, непрестанно благодаря бессмертного моего бога, каковой всегда помогает тому, кто воистину его призывает”. Тогда герцог спросил меня, куда я хочу отправиться. На что я сказал: “Завтра утром я выеду и поеду в Валлеомброзу, потом в Камальдоли и в Эрмо517 и доеду до Баньи ди Санта Мариа, а может быть и до Сестиле, потому что я слышал, что там есть прекрасные древности; затем возвращусь через Сан Франческо делла Верниа518 и, благодаря бога непрестанно, довольный вернусь служить вам”. Тотчас же герцог весело сказал мне: “Поезжай и возвращайся, потому что поистине ты мне нравишься, но оставь мне две строки для памяти и предоставь дело мне”. Тотчас же я написал четыре строки, в каковых я благодарил его высокую светлость, и дал их мессер Сфорца, каковой дал их в руки герцогу от моего имени; каковой их взял; затем дал их в руки сказанному мессер Сфорца и сказал ему: “Ты их каждый день клади передо мной, потому что если Бенвенуто вернется и увидит, что я его не устроил, то я думаю, что он меня убьет”. И так, смеясь, его светлость сказал, чтобы он ему об этом напомнил. Эти доподлинные слова мне сказал вечером мессер Сфорца, смеясь, и даже удивляясь тому великому благоволению, какое мне оказывает герцог; и шутливо сказал мне: “Поезжай, Бенвенуто, и возвращайся, потому что я тебе завидую”.
Во имя божие я выехал из Флоренции, все время распевая псалмы и молитвы в честь и славу божию, всю дорогу; от каковой я имел превеликое удовольствие, потому что время было прекраснейшее, и дорога, и край, где я никогда еще не бывал, показались мне до того красивыми, что я остался восхищен и доволен. И так как проводником со мной пошел один молодой мой работник, каковой был из Баньо519, которого звали Чезере520, то я был весьма обласкан его отцом и всем его домом; среди каковых был один старик, семидесяти с лишком лет, забавнейший человек; он приходился дядей сказанному Чезере, и был по ремеслу врачом-хирургом, и мороковал чуточку алхимии. Этот добрый человек показал мне, что в этом Баньи имеются золотые и серебряные рудники, и дал мне увидеть много прекраснейших вещей в этом краю; так что я имел такие большие удовольствия, как никогда. Сдружившись со мной по-своему, он как-то раз среди прочих мне сказал: “Я не хочу преминуть сказать вам одну мою мысль, на каковую если его светлость обратит внимание, то я думаю, что это будет дело весьма полезное; и это то, что поблизости от Камальдоли имеется проход, настолько открытый, что Пьеро Строцци521 мог бы не только пройти безопасно, но он мог бы завладеть Поппи522 без всякого сопротивления”. И при этом мало того, что, показав мне это на словах, он еще достал лист из кармана, на каковом этот добрый старик начертил весь этот край таким образом, что отлично виделось и наглядно познавалось, что эта великая опасность есть истинная. Я взял чертеж, и тотчас же выехал из Баньо, и, насколько мог скорее, возвращаясь через Прато Маньо и Сан Франческо делла Верниа, вернулся во Флоренцию; и, не останавливаясь, только сняв сапоги, отправился во дворец. И когда я подошел к Аббатству523, я повстречался с моим герцогом, который шел мимо Дворца Подеста; каковой, как только меня завидел, он мне оказал премилостивый прием, вместе с некоторым удивлением, говоря мне: “О, почему ты вернулся так скоро? Я тебя не ждал еще всю эту неделю”. На что я сказал: “Ради службы вашей высокой светлости я вернулся; потому что я охотно погулял бы несколько дней по этим прекраснейшим краям”. — “Что же это за хорошие дела?” — сказал герцог. На что я сказал: “Государь, необходимо, чтобы я вам сказал и показал нечто весьма важное”. И я пошел с ним во дворец. Когда мы пришли во дворец, он провел меня тайно в комнату, где мы были одни. Тогда я сказал ему все и показал ему этот маленький чертеж; каковой показал, что он очень ему рад. И когда я сказал его светлости, что необходимо исправить это дело быстро, герцог постоял, этак задумавшись немного, и потом сказал мне: “Знай, что мы условились с герцогом урбинским524, каковой должен позаботиться об этом сам; но держи это про себя”. И с весьма великим оказательством его благоволения я вернулся к себе домой.