Жизнь без спроса
Шрифт:
– То-то же! Знает кошка, чье мясо съела!
Администратор попыталась оправдываться передо мной, но я даже не стала слушать. Я слишком хорошо знала маму! Так все и было, несомненно! Зоя вызвалась меня сопроводить и вышла за своим пальто.
Меня буквально тошнило от раздражения. В последний раз со мной такое было, когда я узнала, что мамин «Борюсь», мой никчемный и ничтожный отец, бросил ее. Взял и ушел к какой-то не ведомой никому из нас другой женщине. Я тогда не поверила своим ушам: когда мама позвонила и сказала, что папа ушел. Я решила, что папа внезапно умер, а мама просто не смогла сказать об этом прямо.
– Ты испортила мне всю жизнь!
Только эти слова нашел он для женщины, под каблуком которой провел всю молодость и зрелость. Правда, последние несколько лет отец уже не смотрел все время маме в рот. Он только ныл о вреде персональных компьютеров и собирал в папочку досье на Билла Гейтса. Теперь он вместе с новой пассией содержит маленький магазин электроники
Я так и не смогла поговорить с отцом после случившегося, он не оставил ни телефона, ни адреса. Лишь однажды, когда он уже работал в своем салоне, я зашла туда. Вначале папа демонстративно отвернулся, но потом все же подошел ко мне и, не глядя в глаза, сказал:
– В моей жизни не было любви. Вы все презирали меня! Вы не видели во мне человека, теперь мне это известно точно! И я не хочу вас больше знать!
Выпалив это, он отвернулся и более не посмотрел в мою сторону. И по тому, как преданно отец смотрел на крашеную пятидесятилетнюю блондинку, стоявшую на кассе, я поняла, что на самом деле никогда не имела никакого отношения к этому человеку. Впрочем, надо отдать должное и ему, и его новой жене – они не покушались на оставшуюся маме квартиру.
Через две минуты Зоя зашла за мной, и мы помчались к маме.
Увиденное привело в ужас нас обеих. Мама лежала в кровати в своем маленьком неуютном номерке и болела. Зоя объяснила мне, что вход в эту комнату раньше был только через улицу. Теперь несколько перестроили, но ничего хорошего все равно не получилось. И вот опять, после того как батареи наконец починили, в корпусе стало нестерпимо жарко. В отличие от люкса, ни о какой регулировке температуры не было даже речи. Промаявшись двое суток, не в силах уснуть от неимоверной духоты, мама решила открыть выходившее на помойку окно и сразу же простудилась. Уже два дня она не только не ходила на прогулки и процедуры, но не могла добраться до столовой. Даже поход в туалет, расположенный в отдаленном необогреваемом конце недавно проложенного коридора, становился для нее непосильным мучением.
У мамы был сильный жар, но, увидев меня, она все же поняла, что я готова наброситься на нее с упреками. Едва шевеля потрескавшимися губами, она прошептала все то же самое, что я слышала всю свою жизнь:
– Почему та женщина, а не я, должна была здесь мучиться? Чем я лучше ее? Мы должны быть как все. Мы не должны выделяться.
– Почему ты никого не позвала?
Я бросила взгляд на мамин телефон, лежавший на тумбочке возле кровати. Разумеется, он был, как всегда, выключен!
– Почему ты не позвонила мне на мобильник? Почему твой телефон выключен?
– Прекрати!.. – прошептала мама. – Ты же знаешь: я не привыкла никого беспокоить! И тебя… тоже! Я знаю эту комнату давно… я рада, что я сюда вернулась… отсюда всё…
– Мама! Ты бредишь! Ты впервые в этом санатории! Куда ты вернулась? У тебя жар!
Увидев, что творится, Зоя выскочила наружу и бросилась вызывать врача. Через пятнадцать минут она вернулась, таща за собой взволнованную старушку в белом халате с фонендоскопом на шее. К тому моменту я уже не могла ни говорить, ни действовать – я могла только плакать. Вот я и плакала, сидя на единственном колченогом стуле, едва помещавшемся между кроватью и крашенным масляной краской подоконником.
Врачиха немедленно диагностировала у мамы двустороннюю пневмонию. Она категорически отказалась от попыток лечить ее в санатории и сама вызвала «неотложку».
Через два часа мама уже лежала в шестиместной палате терапевтического отделения местной больницы. Была суббота, и мне удалось пообщаться только с дежурным врачом. Мне повезло, он оказался очень приятным молодым и общительным парнем. Врач успокоил меня, назначил маме курс антибиотиков и дал номер своего мобильного. Разумеется, мы договорились, что колоть будут не то старье, что имеется в отделении, а современный, дорогой и, главное, эффективный препарат, за которым я понеслась в центральную аптеку. Слава богу, что та работала. Кроме ампул, я накупила кучу минеральной воды, соков и фруктов. Разумеется, всю еду и питье я приперла в расчете не на одну маму, а на всю шестиместную палату – иначе не было никаких шансов, что она что-нибудь выпьет или съест.
В восемь вечера я оставила засыпавшую после укола маму и направилась искать себе номер в гостинице. Перед уходом я наклонилась к маме, чтобы ее поцеловать, и не вытерпела, задала ей тот вопрос, который мучил меня всю жизнь и ради которого я, собственно, и сорвалась из дома:
– Мама! Скажи мне: все-таки зачем ты вышла замуж за папу? На кой он тебе был нужен?!
– Нельзя так говорить! Нельзя так, Аня… – прошептала она в ответ, но потом, к моему удивлению, добавила: – Я тебе объясню все… потом… он… может быть, спас меня… и он все-таки твой отец…
В ее тихих словах я уловила тень понимания. Хотя, быть может, это только мне показалось, подумала я. И впрямь: кого такое убожество, как «Борюсь», вообще может спасти?
Не без труда удалось снять безумно дорогой номер в гостинице в самом центре города. Кредитки там не принимали,
Но переночевать в Коломне мне была не судьба. Кошмарный день еще не закончился.
Едва я успела войти в номер, как зазвонил мой мобильник. Увидев, что звонок с Машиного номера, я обрадовалась (наконец-то!) и радостно ответила. Но голоса дочери не услышала. Незнакомый мужчина косноязычно сообщил мне, что Маша еще вчера ушла на погружение, но на поверхность так и не поднялась.
Из-за революции все чартеры в Египет отменили, и пришлось лететь вначале до Тель-Авива. Слава богу, виза в Израиль больше не требуется. Оставив маму в больнице, я помчалась прямо в Домодедово, но вылететь в Тель-Авив смогла только днем. Поскольку самолет из Москвы задержали на целых четыре часа, я не успела на последний вечерний рейс из аэропорта Бен-Гурион в Эйлат и пять часов добиралась до египетской границы на машине.
Еще не рассвело, когда я прошла контроль в Табе, но осознала, что нахожусь на египетской земле, только после того как меня окружила толпа арабов-таксистов. Водители взволнованно встречали каждого из немногочисленных пассажиров, просачивавшихся наружу из зала таможенного досмотра. Усатые дядьки экспансивно переговаривались друг с другом, но, в отличие от московских бомбил, все же сумели организовать некое подобие очереди. В связи с революционными событиями работы у них почти не было – все таксисты с завистью проводили взглядами того, самого первого из очереди, которого я наняла.
– Куда поедет мадам? – спросил водитель по-английски, усаживая меня в новенький желтый микроавтобус.
– Как тебя зовут?
– Ахмед! Меня зовут Ахмед, – ответил он и повторил свой вопрос: – Куда поедет мадам?
– Мадам не знает! Поехали вниз, на юг. Пока так. Потом решим.
Ахмед пожал плечами и широко улыбнулся. Он был явно рад, что наконец заполучил клиента, пусть даже странного. Мы выехали со стоянки и сразу же оказались на шоссе, ведущем к Шарм-эль-Шейху. В Дахаб едут по той же дороге, но Дахаб ближе.
– Мадам правильно решила сейчас приехать отдыхать. В Синае никакой революции нет. Бояться нечего, здесь спокойно. Все уезжают, никто не приезжает. Очень пусто, очень дешево. Очень-очень дешево! Те, которые не уезжают, очень радуются. Я обычно по сто пятьдесят долларов беру до Дахаба, а вам поездка обойдется только в сто.
Я знала, что восемьдесят долларов и до революции были справедливой ценой за поездку из Табы в Шарм-эль-Шейх, но ничего не сказала. Мне было все равно.
– Лучше отдыха, чем сейчас, у вас никогда не было и не будет! – не смолкал Ахмед.
– Я не отдыхать еду.
– А зачем?
Отвечать не стала.
– Понимаю, вы едете работать, – он покивал головой. – Я тоже здесь работаю. Дом у меня в Каире, точнее, в Гизе. У меня со двора пирамиды видно. А какой отель вам забронировали? Где? В Шарм-эль-Шейхе, наверное?
– Мне не бронировали отель… Может быть, вы знаете, где можно остановиться без предварительного заказа.
– Сейчас везде можно остановиться. Очень дешево. Туристы разъехались. Тем, кто остался, хорошо. Хорошо и дешево. – Он вынул из кармана телефон. – Я сейчас договорюсь. Вам на сколько дней?
– Подождите звонить. Я не знаю, сколько пробуду. И не знаю, где остановлюсь – в Дахабе или в Шарм-эль-Шейхе. Но сейчас мы точно едем в Дахаб.
– Хорошо, мадам! Но, если мы будем заезжать и задерживаться, то…
– Я буду платить вам по триста долларов за каждый день, что пробуду на Синае. Вы поняли меня, Ахмед?
Мой водитель приложил нечеловеческие усилия для того, чтобы не показать, до какой степени он счастлив.
Небо слева от машины начало светлеть. До Дахаба оставалось семьдесят километров. Разговаривать с Ахмедом было не о чем, и моя бедная голова продолжила трещать от потока одних и тех же ужасных мыслей. Мозг разрушался от осознания свершившейся катастрофы:
«Да будет проклят этот день! О если бы я могла сделать так, чтобы он никогда не настал! Но я, конечно же, этого сделать не могу – часы пробили, взошло яркое летнее солнце, и сердце мое не может смириться с тем, что совсем уже скоро настанет тихий мирный вечер и придет новая ночь… ночь, которую я опять не знаю, как пережить!
Ты – смысл моей жизни! Ты – главная часть меня самой! Я всегда по первому твоему зову… нет, не по зову даже, а лишь по робко зародившемуся желанию готова нестись к тебе навстречу, и радость при мысли о встрече с тобой не сравнима ни с чем. Я не могла не любить тебя! Не могла, даже если ты была источником многих моих беспокойств и страданий! Я знала, это не твоя вина. Так устроен мир: дарующий жизнь в то же время неизбежно обрекающий своих детей на страдания и в конце концов на погибель. Как ты могла не сберечь себя? Как ты могла не думать о том, что твоя жизнь тебе не принадлежит, как не принадлежит собственная жизнь никому из нас? Как ты могла из-за одной неосторожной забавы убить меня, всех нас? Разве много тебе запрещали в этой жизни, разве во многом ограничивали тебя?! Нет! И просила я тебя всегда только об одном: «Маша! Не будь дурой!» Где ты теперь? В пучине? А я тогда где? И как мне теперь жить и зачем? Ты хотя бы где-нибудь есть сейчас? Ты слышишь, что творится в моей душе?! Ты – моя дочь!»