Жизнь без света
Шрифт:
Много вопросов, но, увы, наш мир устроен так, что в нем вопросов больше, чем ответов, а может, в этом и одно из наших предназначений – искать и находить ответы на них?
А вы, дамы и господа, что вы думаете по этому поводу?
Глава 4
Колтыганов. Прощай, детство – здравствуй, интернат
Интернат. Как давно это было, немудрено, что что-то стерлось из памяти, жизнь-то, оказывается, вон какая длинная. Живешь-живешь – день, ночь, неделя, месяц – все летит, куда-то летит, и не замечаешь, а вот сейчас вспоминать начал, удивляюсь: жизнь, какая же ты длинная!
Да жизнь штука длинная и времени,
До города довез нас отец на своем «Трумене» – ЗИЛу 157-ом. Довез до самого вокзала, взъерошил мне волосы на затылке, сказал: «Держись, Юрка». Запрыгнул в кабину, хлопнул дверью, на прощанье пабакнул. Я не заплакал тогда, хотя как-то сразу тоскливо, грустно стало – вот она новая жизнь, враз началась, но я не заплакал – вроде как взрослый уже.
До города, в котором находился интернат, нужно было ехать на поезде целую ночь. Чтобы сильно не тратиться и чего ехать-то – подумаешь, всего ночь, мать купила билеты в общий вагон. Общий, так общий, чем он отличается от других, мне было все равно – на поезде ведь поедем! А отличался вот чем: в купейных начальство ездило, в плацкартных – народ попроще, а общий для колхозников и другой всякой разной шушеры. Почему для колхозников – так ведь не было денег у них, это в городе зарплату выдавали деньгами, а в колхозе трудоднями, галочками да палочками.
В поезде мать поначалу застеснялась, а потом ничего разговорилась. Огляделась – в вагоне все свои и пошел разговор про жизнь деревенскую, про урожай, про детей, про меня. Про дорогу в интернат вызнала. Любила и умела маманя поговорить-разговорить, да только не дома – отца жизнь помалкивать приучила и мать рядом с ним больше молчала. Я тоже попритих – тусклый, желтый свет в вагоне видеть совсем не давал, все незнакомо и так много всего, и все враз обрушилось на меня, как ливень летом. И как же мы скакали, орали, плясали под ним, дурачились, носились по лужам! А здесь, в вагоне, столько нового: колеса стучат, дети кричат, проводник ругается. И неожиданного: люди, после маманиного рассказа, меня рассматривают, жалеют, протягивают, дать хотят что-нибудь вкусное. С этой чертой, особенностью нашего народа: поделиться, помочь, кто из сострадания, кто из суеверия – подашь калеке, вроде как беду от себя отведешь, я еще не сталкивался и потому застеснялся, засмурнел, забился за мать, пригрелся и закемарил, а маманя, как наговорилась, так сидя и проспала до утра.
Приехали под утро, еще затемно, несколько часов прокантовались на вокзале и первым троллейбусом поехали в интернат. На троллейбусе я тоже ехал в первый раз, после шума поезда тихо, сиденья мягкие – не как в поезде, едет, урчит себе потихоньку. И вроде все выспросила мать, и как добраться объяснили, да уж больно город большой оказался, и сиденья в троллейбусе такие мягкие… Проспали мы с маманей остановку нашу, аж на другой конец города уехали, возвращаться пришлось, и до места добрались лишь после обеда.
В интернате никто нас особенно не ждал, не встречал, да и кто мы такие, чтоб нас встречать, подумаешь, какая птица важная из колхоза прилетела! В вестибюле сказали, что нужно в медпункт, там мои справки забрали, помыли под душем, с душем я до этого тоже не встречался, выдали новую одежду, отвели в столовую, оттуда в спальню. Вещей у меня было совсем ничего – в Районо сказали, что в интернате все выдадут. И, правда, выдали: рубашку, штаны, башмаки, носки, не новые, ношенные, но чистые, стиранные. Из дома я прихватил персики, в столовой сказали, что в спальню с ними нельзя, пришлось оставить, потом их, ясное дело, не оказалось, и я понял: здесь нужно ухо держать востро. Плохо мне в интернате поначалу было, был бы зрячий сразу сбежал, а так в уголок забьюсь и плачу. Долго не мог привыкнуть, а к концу обучения, наоборот, домой уже не хотелось.
Располагался интернат в старинном трехэтажном здании, аж в XIX-м веке какая-то меценатка выстроила его для слепых. Когда строила, думала, что обучаться будет человек 100, от силы 120, а когда я учился, обучалось нас уже человек 200-230. Со всего юга России, Украины свозили нас. Представляете, какой говор стоял. Разные все мы были – из разных мест, говорили по-разному и судьбы наши, еще такие маленькие, тоже были у всех разные. И слепота у всех разная, у каждого своя. Кто-то вообще ничего не видел, т. е. тотальник – слепой полностью, кто-то «с подглядом», как я, хоть что-то еще видел. Были слепые от рождения. Их спрашивали – они отвечали: «Я – готовенький». Одному брат вилку в глаз воткнул – за пачку печенья подрались. Несколько альбиносов было, у них от рождения зрение неважное. Были «подрывники», эти из оккупированных областей. После войны много всякой дряни осталось, найдут мину, гранату или взрывпакет, костер разведут, бросят и ждут – интересно же как долбанет, ну и долбало, кому глаза выжжет, кого так, что и собрать нечего – привет с войны, так сказать. Одному парнишке глаз из рогатки выбили и у него, как у меня – глаз выбили, другой видеть перестал. Разные случаи были, всех не упомнишь. Я поначалу не понимал, как это вообще ничего не видеть, думал, притворяются, пожил с ними, посмотрел – нет, не притворяются, им еще тяжелее, чем мне, помогать стал, как мог.
Совсем немного времени прошло – день, может, два и наступило 1-е сентября, и все дружно, как в стихотворении, первый раз в первый класс, а я во второгодники. Во второгодники меня маманя определила, поговорила с учителями и решила, что обучение в интернате мне лучше начать с первого класса, чтобы изучить шрифт Брайля, и 1-го сентября в первый класс я пошел второй раз. Каким был первый звонок в интернате, не помню, помню первую ночь и первое утро. Приехали-то мы поздно, пока с документами разобрались, пока помыли меня, переодели, накормили, пока с маманей простился – уже спать пора, привели в спальню, показали кровать. Заснул я быстро, намыкались за день, и не до знакомств с соседями мне было.
Дома среди ночи, если по малой нужде, коли совсем невмоготу, так выскочил за порог и тут же, прямо с крылечка, а коли терпит еще, так под первый куст. Здесь все незнакомо, и хоть что-то видел еще, а куда идти, где туалет? В спальне, кроме меня, еще шестнадцать гавриков, кого-то будить, спрашивать – ай, ладно, дотерплю до утра. Да, похоже, не я один терпел, кровати в разных углах хорошо, слышно так скрипели. Только вроде светать начало, как заорет музыка, следом забегает воспитательница, кричит, перекрикивая музыку: «Подъем! Ну-ка встали, быстро! Заправляем кровати! Кто плохо заправит, хоть одну морщинку увижу, будет переделывать!»
Это я потом узнал, что в 7 часов в радиоузле включают магнитофон, музыка заиграла, значит, подъем, пора вставать, кровать заправлять. Это я потом узнал, а тогда уже было ринулся в туалет – воспитательница тормознула: «Ты куда, друж-жок? А постель заправлять?» Потом оказалось, что слово «дружок» у нее было любимым, и так она зло, ехидно его выговаривала, за него и прозвище соответствующее получила – Подруга, она нам «дружок», мы ее Подругой. И еще одно прозвище у нее было – Воспитутка. А что? Воспитутка – Воспитутка она и есть.
Так вот, заправлял я кровать, приплясывал и заправлял, да и мне еще ничего. Я еще, можно сказать, зрячий, а кто совсем не видел, им каково?! Да и кровать заправить – это дело было мне знакомо, дома-то я сам заправлял. А как иначе, мать с утра на работе, кто мне будет заправлять, старший брат что ли или сестра? Ага, как же, они заправят! Так что с кроватью у меня был полный порядок, а были ребята, которые, как и я, только вчера в интернат приехали, и как ее, эту кровать, заправлять им никто не объяснил.