Жизнь холостяка
Шрифт:
Спустя три месяца, в конце июля, направляясь утром в свою контору, Агата, шедшая через Новый мост, чтобы не платить за переход по мосту Искусств, заметила возле Школьной набережной, где она проходила у парапета, какого-то человека в рубище, свидетельствующем о нищете, так сказать, второго разряда. Этот человек произвел на нее потрясающее впечатление: она нашла в нем некоторое сходство с Филиппом. Надо заметить, что в Париже есть три разряда нищеты. Прежде всего — это нищета человека, который сохраняет приличную внешность и надежды на будущее: нищета молодых людей, художников, светских людей, временно терпящих нужду. Признаки нищеты такого рода доступны только микроскопу наиболее изощренного наблюдателя. Такие люди составляют конный отряд нищеты — они еще ездят в кабриолетах. Во втором разряде состоят старики, которым все безразлично, в июне они навешивают орден Почетного легиона на свой люстриновый сюртучишко. Это нищета старых рантье, старых чиновников, живущих в Сент-Пэрин; они больше
Человек, в котором Агата узнала, как ей казалось, своего сына, держался между двумя последними разрядами. Она заметила невероятно истрепанный воротничок, облезлую шляпу, заплатанные и стоптанные сапоги, протертое до основы сукно сюртука, осыпавшиеся пуговицы, причем их широко разверзшаяся или съежившаяся обтяжка вполне соответствовала обтрепанным карманам и засаленному вороту. Состояние ворса на сукне, кое-где сохранившегося, свидетельствовало, что если сюртук и содержит что-либо, то разве только пыль. Этот человек вынул черные, как у рабочего, руки из карманов рваных темно-серых штанов. Наконец, на нем была надета побуревшая от носки вязаная шерстяная фуфайка; она высовывалась из рукавов, у пояса, торчала отовсюду и, несомненно, заменяла белье. Филипп носил над глазами козырек из зеленой тафты, укрепленный на медной проволоке. Почти лысая голова и бледное испитое лицо служили верным признаком, что он вышел из страшного Южного госпиталя. Его синий сюртук, побелевший по швам, был по-прежнему украшен орденской розеткой. Поэтому прохожие смотрели на несчастного вояку, по-видимому ставшего жертвой правительства, с любопытством и жалостью: розетка беспокоила взгляд и вызывала у самых свирепых реакционеров чувство неловкости перед орденом Почетного легиона. Хотя к этому ордену и пытались в те времена подорвать уважение, раздавая его без удержу, но во Франции еще не насчитывалось и трех тысяч награжденных. У Агаты мучительно заныло сердце. Если невозможно было любить такого сына, то глубоко страдать из-за него она все еще могла. Охваченная последней вспышкой материнского чувства, она заплакала, увидав, как этот блестящий ординарец императора сделал движение, намереваясь зайти в табачную лавку, чтобы купить сигару, и остановился на пороге; он порылся в кармане, но там ничего не было. Агата быстро пересекла набережную и, сунув свой кошелек в руку Филиппа, бросилась бежать, точно она совершила преступление. Два дня у нее кусок не шел в горло: все время перед ней стояло ужасное лицо сына, умиравшего от голода в Париже.
«Кто же подаст ему, когда он истратит все деньги из моего кошелька? — думала она. — Жирудо сказал правду: Филипп вышел из госпиталя».
Она больше не видела в нем убийцы своей бедной тетки, домашнего вора, проклятия семьи, игрока, пьяницы, распутника низкого пошиба; она видела человека, вышедшего из больницы, умирающего от голода, курильщика без табаку. От горя она постарела и в сорок семь лет казалась семидесятилетней старухой. Ее глаза потускнели от слез и молитвенных бдений.
Но то был еще не последний удар, который суждено было ей получить от сына, — осуществилось ее самое страшное предвидение. В армии в ту пору был раскрыт офицерский заговор, и на улицах выкрикивали сообщение из «Монитера», содержавшее подробности относительно произведенных арестов.
Из своей клетки в лотерейном бюро на улице Вивьен Агата услышала имя Филиппа Бридо. Она упала в обморок, и управляющий, сочувствуя ее горю и понимая, что ей необходимо сейчас же начать хлопоты, дал ей отпуск на две недели.
— Ах, мой друг, мы своей строгостью толкнули его на это, — сказала она Жозефу, укладываясь в постель.
— Я сейчас пойду поговорю с Дерошем! — ответил Жозеф.
Пока художник поручал защиту интересов своего брата Дерошу, который слыл в Париже самым изворотливым, самым хитрым ходатаем по делам и притом оказывал услуги целому ряду важных лиц, в том числе и де Люпо, генеральному секретарю одного министра, — к вдове явился опять Жирудо, которому на этот раз она доверилась.
— Сударыня, — сказал он, — раздобудьте двенадцать тысяч франков, и ваш сын будет отпущен на свободу за отсутствием улик. Нужно подкупить двух свидетелей, чтобы они молчали.
— Я раздобуду, — сказала бедная мать, не зная сама, где и как достанет деньги.
Вдохновленная опасностью, она написала своей крестной — старухе Ошон, — прося ее достать денег у Жан-Жака Руже, чтобы спасти Филиппа. В случае если Руже отказал бы, она умоляла г-жу Ошон дать ей взаймы, обязуясь возвратить деньги в продолжение двух лет. С обратной почтой она получила следующее письмо:
«Моя дочурка! Хотя у брата Вашего есть-таки сорок тысяч франков дохода, не считая денег, накопленных в течение семнадцати лет, — а по мнению моего мужа, эта сумма превышает шестьсот тысяч франков, — но он не даст ни гроша племянникам, которых никогда не видал. Что касается меня, то, Вы же знаете, я не располагаю и десятью франками, пока жив мой муж. Ошон — самый ужасный скряга в Иссудене; я не знаю, что он делает со своими деньгами, он не дает и двадцати франков в год своим внукам; чтобы где-нибудь занять деньги, мне, так или иначе, потребуется его поручительство, а он откажет в нем. Я даже и не пыталась заставить его поговорить с Вашим братом, который завел себе сожительницу и рабски привязан к ней. Просто жалость смотреть, как обращаются дома с этим несчастным человеком, а ведь у него есть сестра и племянники. Я несколько раз пыталась дать Вам понять, что Вам следовало бы приехать в Иссуден; тогда Вы бы могли спасти брата и вырвать для Ваших детей из лап этой твари состояние, приносящее сорок, а может быть, и шестьдесят тысяч франков дохода; но Вы либо не отвечаете мне, либо прикидываетесь, что ничего не понимаете. Теперь я обязана Вам написать без всяких околичностей, принятых в переписке. Я весьма сочувствую Вам в постигшем Вас горе, но могу только Вас пожалеть, моя дорогая девочка. Вот почему я не в состоянии быть Вам полезной: Ошон, несмотря на то, что ему уже восемьдесят пять лет, садится за стол четыре раза в день, за ужином ест салат с крутыми яйцами, и ему все нипочем — бегает, словно кролик. А так как ему суждено составить надгробную надпись для моего праха, то мне предстоит до самой смерти ни разу не видеть в своем кошельке и двадцати франков. На случай, если Вы пожелаете приехать в Иссуден, чтобы освободить Вашего брата от влияния его сожительницы, — а остановиться у Руже, по ряду причин, Вам не придется, — я (и то с большим трудом) получу у мужа позволение принять Вас у себя. Как бы там ни было, приехать ко мне Вы можете, в этом вопросе он уступит мне. Я знаю, как добиться у него того, что мне нужно: стоит мне только заговорить с ним о моем завещании. Это мне кажется таким ужасным, что я до сих пор не прибегала к подобному средству, но для Вас я сделаю невозможное. Надеюсь, что Ваш Филипп выкарабкается, в особенности если Вы возьмете хорошего адвоката; но приезжайте как можно скорее в Иссуден. Имейте в виду, что в пятьдесят семь лет Ваш дурачок брат старше с виду и слабее Ошона. Так что медлить нельзя. Уже поговаривают о завещании, которое будто бы лишает Вас наследства, но, по словам Ошона, есть еще время добиться отмены. Прощайте, Агаточка, да поможет Вам бог! Всегда готовая Вам помочь, любящая Вас крестная
Засвидетельствовал ли Вам свое почтение мой племянник Этьен, который пишет в газетах и, как говорят, близко знаком с вашим сыном Филиппом? Но мы побеседуем о нем, когда Вы приедете».
Письмо крестной сильно озаботило Агату; ей пришлось показать его Жозефу, а в связи с этим поневоле надо было сообщить о предложении Жирудо. Художник, соблюдавший осторожность во всем, что касалось брата, заметил матери, что необходимо поставить в известность Дероша.
Пораженная справедливостью этого замечания, мать на следующий день утром, в седьмом часу, отправилась в сопровождении сына на улицу Бюси, к Дерошу. Этот ходатай по делам, сухой, как и его покойный отец, с пронзительным голосом, грубым цветом лица и неумолимыми глазами, похож был лицом на куницу, облизывающуюся после того, как она съела цыпленка; он подпрыгнул, как тигр, узнав о визите Жирудо и его предложении.
— Ах, так, матушка Бридо! — закричал он тонким, дребезжащим голоском. — До каких пор вы позволите себя дурачить вашему проклятому разбойнику сыну? Не давайте ему ни гроша! Я отвечаю за Филиппа! Именно чтобы спасти его будущее, я не возражаю против верховного суда над ним. Вы боитесь, что его осудят, — но дай бог, чтобы его адвокату удалось подвести дело к осуждению Филиппа. Отправляйтесь в Иссуден, спасайте состояние ваших детей. Если вы ничего не добьетесь, если ваш брат сделал завещание в пользу той женщины, а отмены вы не сумеете добиться, то, по крайней мере, соберите данные для процесса по обвинению в злостном воздействии на завещателя; я сам буду вести дело. Но вы слишком порядочная женщина и не станете подыскивать основания для тяжбы подобного рода! На каникулы я сам приеду в Иссуден... если смогу.
От этого «я сам приеду» художник содрогнулся. Дерош мигнул Жозефу, чтобы он пропустил свою мать немного вперед, и на одну минуту задержал его.
— Ваш брат — редкий негодяй, он был виновником раскрытия заговора, вольным или невольным — до сих пор не доищутся правды, так хитер этот плут. Он либо пустельга, либо предатель — выбирайте сами подходящую ему роль. Он будет, вероятно, отдан под надзор политической полиции, вот и все. Будьте спокойны, один только я знаю эту тайну. Спешите с матерью в Иссуден, вы умны, постарайтесь спасти наследство.
— Надо ехать, маменька, Дерош прав, — сказал Жозеф, догнав Агату на лестнице. — Я продал две моих картины, поедем в Берри, ведь в твоем распоряжении две недели.
Написав г-же Ошон о своем приезде, Агата и Жозеф на следующий день вечером отправились в Иссуден, предоставив Филиппа его собственной участи. Дилижанс направился по улице Анфер, чтобы выехать на Орлеанскую дорогу. Увидев Люксембургскую тюрьму, куда был переведен Филипп, Агата не могла удержаться и сказала:
— Если бы не союзники, он все-таки не был бы там.