Жизнь и любовь дьяволицы
Шрифт:
— В каком смысле — как же ты? — сказал Боббо, но на этот вопрос еще никому не удавалось вразумительно ответить. — Деньги я тебе перешлю, — благородно добавил Боббо, укладывая в чемоданчик сменные рубашки. Они были выглажены так тщательно и сложены так безупречно, что сделать это было проще простого. — Уверяю тебя, ты не почувствуешь никакой разницы: есть я, нет меня — не все ли равно? Тебе ведь очень мало до меня дела, даже когда я здесь, а до детей и вовсе дела нет.
— Зато соседушки сразу заметят, — сказала Руфь. — Они и так со мной почти не общаются, а уж теперь от них
— При чем тут невезенье? — сказал Боббо. — Ты пожинаешь плоды своих собственных действий. Кроме того, я, наверное, скоро вернусь.
Однако у нее на этот счет было другое мнение — неспроста он прихватил с собой еще и большой зеленый тканевый чемодан, и галстуки, которые надевал только на выход, тоже не забыл.
Потом он ушел, и Руфь осталась одна. Под ногами у нее был темно-зеленый ковер, а вокруг стены цвета авокадо. Наутро взошло солнце, и, когда первые лучи ударили в огромные окна гостиной, стало очевидно, что стекла неплохо было бы помыть — и что Руфь этого делать не намерена.
— Мам, — сказала Никола, — у нас окна грязные.
— Не нравится — помой, — отрезала Руфь. — Не маленькая.
Никола не стала ничего мыть. В полдень Боббо позвонил из офиса и сообщил, что он сделал Мэри Фишер предложение и что она приняла его, и, следовательно, домой он не вернется. Он посчитал, что Руфь имеет право знать об этом, поскольку отныне она может строить свою жизнь как ей заблагорассудится.
— Но… — сказала Руфь.
Он повесил трубку. В закон о разводе недавно были внесены существенные послабления, и теперь не требовалось непременного согласия обеих сторон для того, чтобы разделить семейную пару на две самостоятельные единицы. Желание одного из супругов — вполне достаточная причина.
— Мам, — сказал Энди, — а где папа?
— Уехал, — коротко ответила Руфь, и Энди не стал ни о чем ее расспрашивать.
Дом был записан на Боббо. Все правильно — куплен он был исключительно благодаря помощи его родителей. Руфь пришла к нему ни с чем. Если не считать внушительного роста и физической силы — а это по-прежнему оставалось при ней.
— А что на обед? — поинтересовалась Никола.
Но обеда не было. Тогда она намазала несколько кусков хлеба арахисовым маслом — себе, брату и матери. Она выковыривала из банки масло хлебным ножом и порезала палец, и очередной готовый к употреблению кусок украсили ярко-алые капельки крови. Но никто ничего не сказал по этому поводу, как будто так и надо.
Ели в полном молчании.
Никола, Энди и Руфь поглощали свои бутерброды, сидя перед телевизором. Так едят малочисленные компании — из женщин и детей, — когда мир разваливается на куски.
Но вот Руфь что-то пробормотала.
— Что ты сказала? — спросила Никола.
— На помойку, — сказала Руфь. — Некрасивым и добродетельным одна дорога — на помойку.
Никола и Энди закатили глаза, как бы призывая небо в свидетели. Они решили, что она сошла с ума. Отец, кстати, не раз утверждал то же самое. «Ваша мать чокнутая», — то и дело говорил он.
Утром Энди и Никола ушли в школу.
Через несколько дней
— Что значит «еще какое-то время»? Как долго оно продлится? — поинтересовалась она, но он не ответил. Сказал только, что будет выплачивать ей 52 доллара в неделю (в дальнейшем сумма может быть изменена, о чем он заблаговременно ее известит), то есть на двадцать процентов больше официального минимума. По новому закону, который более последовательно, нежели предыдущий, защищает интересы жен во втором браке, ему в обязанности вменялось лишь материальное обеспечение рожденных от него детей. Физически полноценные жены от первого брака должны, образно выражаясь, стоять на своих ногах.
— Руфь, — сказал ей Боббо, — с ногами у тебя все в порядке. Дай Бог каждому такие ноги. На этот счет я спокоен.
— Но на один только дом уходит в неделю не меньше 165 долларов, — сказала Руфь.
— Так я же и говорю — придется его продать, — сказал Боббо. — И потом ты забываешь одну простую вещь: меня-то ведь уже нет, значит, расходы должны существенно сократиться. У женщин и детей уровень потребления намного ниже, чем у мужчин — это не мои домыслы, а данные статистики. И, кроме того, дети ходят в школу, они уже не маленькие, можно сказать, совсем взрослые — самое время потихоньку выходить на работу. Куда это годится, чтобы женщина замыкала себя собственным домом:
— Но дети болеют, и в школе бывают каникулы — полгода, если все сложить. И главное — где взять работу?
— Было бы желание, а работа найдется, — сообщил ей Боббо. — Это прописная истина.
Он говорил с ней из Высокой Башни. В дальнем углу просторной комнаты Мэри Фишер, прелестно изогнув гибкую шейку, писала что-то проникновенное о подлинной любви.
«Внезапно он поднял руку и коснулся ее лица. Затрепетав, она почувствовала, как он медленно, словно дразня, провел кончиками пальцев по ее щеке, дотронулся до мягких, дрожащих губ…» — написала Мэри Фишер. Боббо опустил на рычаг трубку, и она отложила перо, и они слились в поцелуе, скрепляя им, как печатью, свое совместное будущее.
9
Мэри Фишер живет в Высокой Башне с моим мужем, Боббо, и пишет о любви, и не понимает, что же мешает людям жить счастливо.
Собственно, с какой стати она должна думать о нас? Мы бессильны и бедны, мы никто и ничто. Мы даже не входим в число тех, кто подразумевается под словом «люди».
Наверное, Боббо иногда просыпается среди ночи, и она спрашивает, что с ним такое, и он отвечает — все думаю о детях, и она говорит: ты поступил правильно, лучше сразу отрезать, не видеть и не встречаться; и он верит ей, потому что Энди и Никола не из тех обаятельных детишек, к которым любой прикипел бы всем сердцем, а раз так, чего ждать от человека, чьи волосатые ноги обвиваются вокруг аккуратных, шелковистых ножек Мэри Фишер?