Жизнь и любовь дьяволицы

Уэлдон Фэй

19

Боббо при всем желании не мог жениться на Мэри Фишер, потому что закон отказывался санкционировать его развод с женой, которую он физически не мог предъявить, но которой, с другой стороны, возможно, уже не было в живых. Вместе с тем закон не видел достаточных оснований для признания факта ее кончины и, как следствие этого, его вдовства. Руфь исчезла, обезумев от горя, утверждал Боббо, после того как он ее бросил, а их дом, в результате несчастного случая, сгорел. И теперь Боббо не желал слышать от Мэри Фишер никаких

колкостей в адрес Руфи. Порой он даже сетовал на судьбу и жалел, что она вообще свела его с Мэри Фишер. Прожил бы он как-нибудь и без так называемой большой любви. Не то, чтобы он отказывался от этой любви или хотел ее зачеркнуть; просто в какие-то моменты он начинал понимать, что без нее было бы гораздо спокойнее.

И сама Высокая Башня была уже не та, что раньше. Дети оставляли отпечатки своих грязных пальцев на белой мебели и запускали футбольным мячом в намытые до блеска стекла, и лазили по спинкам диванов и ломали их, и растягивали стеганые покрывала и устраивали «прыжки на батуте», и без конца спотыкались о семейные реликвии. Энди, попытавшийся оседлать добермана, уронил старинные напольные часы, доставшиеся Мэри Фишер от двоюродного дедушки, и они разбились. Мэри Фишер рыдала.

— Это была единственная память о прошлом!

— Подумаешь — вещи! — заявил Боббо.

— Память о прошлом! Ну, уморила! — неожиданно подала голос старая, дурно пахнущая миссис Фишер. Ей снова стали регулярно давать предписанные врачом могадон и валиум, и теперь диагноз «недержание мочи» в полной мере соответствовал действительности. — Будто я не знаю, что твой первый муженек притащил их из лавки старьевщика. А тебе это и подавно известно, нечего прикидываться! Да и то сказать — твой! Ты ж у меня его и украла!

И прислуга злорадно хихикала, а Мэри Фишер, роняя слезы, сидела возле часов с раскуроченными внутренностями — что-то там еще дрожало и покачивалось, и жалобно звенело, что-то еще продолжало жить, как живет каких-то несколько мгновений тельце курицы, когда ей отрубили голову.

Но даже после этого Боббо не хотел позволить, чтобы детей как-то сдерживали, обуздывали — в общем, говоря его языком, ущемляли в правах. Он считал, что бедняжки и без того настрадались. Сам он ни в коей мере не чувствовал себя ответственным за выпавшие на их долю мытарства, но временами держался так, будто всему виной Мэри Фишер. Он стал вдруг невероятно заботливым отцом, с тех пор как они лишились матери.

— Здесь теперь их дом, — говорил он, — значит, и чувствовать они себя должны как дома. А ты их вторая мама — если не перед законом, то перед Богом.

И Мэри Фишер, у которой голова пошла кругом оттого, что губы его прильнули к ее уху, не смогла сказать: «Но я не об этом мечтала. Совсем не об этом!»

Девочка Никола умудрилась сломать великолепный музыкальный центр фирмы «Бэнг-энд-Олуфсен»: прислонилась — и готово. Мэри Фишер уже усвоила, что в таких ситуациях лучше не плакать, однако сдержать протяжного стона не смогла.

— Ничего, купишь новый! — отрезал Боббо. — В конце концов, ты можешь себе это позволить.

А могла ли она? Пытаться искусственно продлить век Высокой Башни и обеспечить там сносные условия для проживания теперь, когда маяк утратил свою изначальную роль — предупреждать моряков об опасных прибрежных скалах, — удовольствие не из дешевых. А ведь нужно платить и литературным агентам, и слугам, и машинисткам, и бухгалтерам — одним словом, содержать не только

себя, но еще целую армию самых разных людей, которые пока что мирно покачиваются на волнах ее переменчивого и даже, вполне вероятно, временного успеха. Как любила приговаривать сама Мэри Фишер: «Я стою не больше, чем мой последний роман». А Боббо знал, что ее романы по большому счету не Бог весть чего «стоят», просто имеют коммерческий спрос — существенное различие, в котором она боялась себе признаться: ведь сегодня спрос есть, а завтра его может и не быть.

К тому же, если говорить о вкусах и привычках, то губа у нее была не дура. И пусть Боббо настоял на том, что вино он будет покупать на собственные деньги, для удовлетворения гастрономических претензий Мэри Фишер требовалось долларов сто, как минимум, если это был обычный легкий ужин, и раз в десять больше, если ожидались гости.

Правда, в последнее время гости случались все реже. Те, что нравились Боббо, не нравились Мэри Фишер, и наоборот. В такой ситуации лучше никого не приглашать. А тут еще дети — кстати, у Николы вдруг выросла не по возрасту внушительная грудь. «Видно, в мать пошла», — повторял Боббо. Справедливое наблюдение, ничего не попишешь. Энди и Никола из-за чего-то постоянно ссорились, и крик стоял на весь дом. Редкие гости долго не засиживались.

Боббо в оцепенении замирал перед огромными окнами Высокой Башни, глядя вниз на бьющиеся о скалы морские волны, и предавался раздумьям о жизни и смерти, о высшей справедливости и тайнах бытия, а кто-то тем временем должен был решать практические вопросы, и, кроме Мэри Фишер, заняться этим было некому. Вот на что (с удивлением обнаружила Мэри Фишер) толкает женщину любовь. Быт бурлящим потоком вторгается в жизнь; волны мелких повседневных забот захлестывают зыбучий песок любви. Кровать скрипит по ночам.

У Энди всегда невыносимо пахло от ног. Доберманы, почуяв запах, то и дело срывались с места и с лаем мчались через все этажи Высокой Башни. Ну, и спаниель Гарнес тоже, конечно, вносил свою лепту в общий бедлам — после пожара Боббо подобрал его по соседству с их старым сгоревшим домом. Мало того, что бедный пес пережил страшный шок, он еще подцепил блох, которыми впоследствии поделился с доберманами. Уж они чесались! Шкряб, шкряб, шкряб! По счастью, у доберманов шерсть короткая; зато у спаниелей длинная — шерстью Гарнеса был усеян весь дом. С другой стороны, доберманы — собаки крупные, и от их неистовых почесываний в комнатах днем и ночью сотрясался пол; даже толстые каменные стены, которым Назначено было выдерживать любые штормы, любой напор разбушевавшейся стихии, казалось, нет-нет да и подрагивали среди ночи: собаки чесались и встряхивались, чесались и встряхивались — и так без конца!

Кошка Мерси, которая также была доставлена в башню для воссоединения с членами семьи, испытывала сильное беспокойство и неудовольствие по поводу внезапных перемен и, видимо, поэтому вскоре подружилась со старой миссис Фишер — Боббо усматривал здесь некоторую закономерность. В последнее время у нее появилась привычка вспрыгивать на колени к Мэри Фишер и, уткнувшись носом в ее шелковое платье, воображать себя котенком, сосущим мать. Наверное, в кошачьей слюне есть обесцвечивающий элемент, и на платье у Мэри Фишер оставались пятна, против которых даже химчистка была бессильна. Действуя таким образом, Мерсишка одно за другим вывела из строя несколько лучших нарядов Мэри Фишер.