Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Взошло солнце. Он увидел его сначала смутно, потом яснее, потом совсем хорошо, увидел Петра Рикорда, стоявшего с ним рядом, затем и всю «Диану». Вымокшие до нитки, уже успевшие разуться матросы сгоняли с палубы остатки воды и убирали разбросанные снасти.
Он радостно вздохнул полной грудью, словно с него свалилась давившая его каменная глыба, взглянул вокруг счастливыми глазами возвращенного к жизни человека и неслышно засмеявшись глубоким, грудным смехом, направился в свою каюту.
Тут, в уединении, никем не видимый, он в изнеможении опустился в кресло, закрыл
Он пришел в себя, почувствовав прикосновение чьей-то руки к своему плечу. Василий Михайлович открыл глаза. Перед ним стоял Тишка, с которого еще текла вода, образовавшая лужу у его ног. В протянутой руке, тоже мокрой, он держал стакан рома.
— Надо выпить, — просто и кратко и в то же время как-то необычайно твердо, как старший, сказал он.
Головнин повиновался и выпил.
— Налей и себе.
Стакан крепкого ямайского рома вернул Головнину силы. И зашедший в каюту Рикорд уже застал его бодрым.
— Что наверху? — спросил капитан.
— Все хорошо, — отвечал Рикорд. — Приводим шлюп в порядок. Идем с попутным норд-вестом. Сейчас приказал поставить все паруса.
— Добро! — сказал Головнин. — Садись, Тишка подаст и тебе рому. Я теперь спокоен. «Диана» выдержала испытание, сильнее которого не может быть.
...А через сутки небо было снова спокойное и безоблачное, и океан постепенно начал принимать свою бирюзовую окраску, хотя еще долго не мог успокоиться.
«Диана» продолжала итти полным ходом с попутным ветром. Восьмого июня показались первые морские птицы, которых ранее никто не видел.
Это куры порта Эгмонта, как их назвал Кук, — сказал Головнин, стоявший вместе с другими на палубе.
Курица, а лезет в воду. Тоже скажет этот Кук! — проворчал Тишка.
Все засмеялись не только потому, что у Тишки это смешно вышло, а по той причине, что всем хотелось смеяться после минувших опасностей, бурь и гроз Южного океана [11] .
Скоро зыбь улеглась. Поверхность океана сделалась ровной, как стол, и блеском своим слепила глаза. Команда продолжала приводить судно в порядок. Все порты и полупортик были раскрыты, помещения корабля проветривались и просушивались, из трюмов откачивали попавшую туда с палубы воду.
11
Так в описываемое время назывался Индийский океан.
Скородумов вынес на бак своего попугая. Его тотчас обступили матросы. Подошел и Тишка. Вдруг попугай, до того молча лущивший какие-то семечки, словно узнав его, пронзительно крикнул свое: «Тишка дурак!» и сердито завозился на подставке.
Матросы покатились со смеху. На сей раз и Тишка засмеялся вместе с ними, ибо ничем не мог отомстить своему зеленому врагу и его покровителю. Да и не хотелось этого делать: сердце после столь сильных потрясений было открыто не для злобы, а для мира и добра.
Девятого июля обогнули с юга остров Тасманию и взяли курс на Ново-Гебриды.
Скоро около судна заиграли дельфины. Затем показались киты. Вода ночами снова начала светиться сильным фосфорическим блеском.
Утром над кораблем все время порхала маленькая береговая птичка. За ней с интересом и сочувствием наблюдала вся команда. И когда птичка в изнеможении упала на палубу, матросы бережно подобрали ее и передали Скородумову, с тем чтобы он выпустил ее при приближении к земле.
В следующие дни к нему часто забегали то один, то другой из этих грубых с виду людей с суровыми лицами, просоленными океанской солью, обветренными океанскими ветрами, обожженными тропическим солнцем, но с нежными сердцами, чтобы узнать, что стало с маленькой птичкой.
— Ну, как наша птаха? — спрашивали матросы Макаров, или Шкаев, или какой-нибудь другой гигант, сгибаясь в три погибели, чтобы пролезть в каюту Скородумова. — Жива? Ну, слава богу!
Кок принес горшок каши, предлагая угостить птичку.
— Неведомо только, приглянется ли ей наша каша. А? Как ты думаешь? — спрашивал он Скородумова с выражением глубокой озабоченности на лице и добродушно просил: — Доглядай, пожалуй, чтобы не околела.
Двадцать пятого июля 1809 года, когда склянки отбили четыре часа утра и когда ослепляющие лучи солнца еще скользили по океанской глади, марсовой звонко и радостно прокричал:
— Земля!
Это был остров Анаттом, самый южный из островов Ново-Гебридского архипелага.
Радость была всеобщей. Более двух месяцев люди пробыли в бурном океане среди штормов и гроз, не раз были на волосок от гибели, питались половинной порцией сухарей и солонины, сидели на уменьшенном пайке воды, ибо с неба хотя лилось и немало влаги, но это сопровождалось такими штормами я шквалами, что было не до собирания воды.
Поэтому радость всех при виде земли была так велика, словно они возвращались на родину.
— Полным ходом к острову! — скомандовал Головнин. Рудаков, стоявший на вахте, приказал поставить все паруса и повел «Диану» по указанному курсу.
Все высыпали на палубу. Слышались веселые голоса, шутки, смех. Тишка требовал выпустить пойманную птичку, так как боялся, чтобы Скородумов не научил ругаться и ее. Кто его знает, уж очень слушаются всякие птицы и звери этого Скородума. Он завел себе даже белую мышь, которая постоянно сидит у него на плече.
Но более терпеливые отвечали Тишке:
— Рано еще, не долетит, надо погодить.
— Вот кого надо турнуть с судна, это зеленую ворону, — ворчал Тишка.
— А это почему же?
— Только пачкает на судне да лается.
— Ишь ты, какой чистоплюй нашелся! — отвечали ему со смехом матросы.
— Братцы, — говорил Дмитрий Симанов, стоя в кучке матросов, — идем мы с превеликой радостью к земле, а она, гляди-ка, какая: один дикий камень. Там и взять-то будет нечего.
Издали остров действительно казался диким, голым, бесплодным. Но чем ближе к нему подходили, тем он становился уютнее и приятнее. Как живые, выходили и становились перед глазами холмы, покрытые веселыми, манящими к себе рощами, заливы и бухточки.