Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)
Шрифт:
Том хотел было избавить его от одного легкого укола, что было в его власти, но, услышав последние слова, передумал и сказал:
– Кажется, вы кое-что забыли в церкви, сэр?
– Благодарю вас, мистер Пинч, - сказал Пексниф.
– Не знаю, что бы это могло быть.
– Ваш двойной лорнет.
– О!
– воскликнул Пексниф, несколько смутившись.
– Очень вам обязан. Положите его на стол, пожалуйста.
– Я нашел его, - с расстановкой произнес Том, - когда ходил запирать окно в ризнице, на скамье.
Так оно и было. Ныряя вверх и вниз, мистер Пексниф снял лорнет, чтобы он не стукнулся о деревянный барьер, и забыл про него. Вернувшись в церковь с мыслью, что за ним следили, и занятый догадками, откуда именно, Том заметил отворенную настежь
– Я очень рад, что он ушел, - сказал Мартин, глубоко вздохнув, после того как Том вышел из комнаты.
– Да, это облегчение, - согласился мистер Пексниф.
– Это большое облегчение. Но, выполнив - надеюсь, с достаточной твердостью - свой долг перед обществом, я хочу теперь, дорогой мой сэр, удалиться в сад за домом и пролить там слезу уже как смиренное частное лицо.
Том поднялся наверх, собрал книги с полки, уложил их в сундук вместе с нотами и старой скрипкой, достал свою одежду (ее было не так много, чтобы это его очень затруднило), положил ее поверх книг и пошел в чертежную за готовальней. Там был облезлый старый табурет, из которого во все стороны торчал конский волос, наподобие парика, настоящее страшилище в своем роде: на этом табурете он сидел каждый день, год за годом, в продолжение всей своей службы. Оба они постарели и износились. Ученики отбывали свой срок, времена года сменяли друг друга, а Том и старый табурет неизменно оставались на месте. Эта часть комнаты называлась по традиции "уголком Тома". Ее отвели Тому с самого начала, оттого что она находилась на сильнейшем сквозняке и очень далеко от камина, и с тех пор Том бессменно занимал этот угол. На стене были нарисованы его портреты, где все смешные черты Тома были преувеличены до безобразия. Чуждые его характеру демонические чувства были представлены в виде пухлых воздушных шаров, выходивших из его рта. Каждый ученик прибавлял что-нибудь от себя; здесь были даже фантастические портреты его папаши с одним глазом и мамаши с невероятных размеров носом, а чаще всего сестры; но то, что ее изображали писаной красавицей, вполне искупало в глазах Тома все шутки и насмешки. При других, не столь экстренных обстоятельствах Тому было бы очень грустно расставаться со всем этим и думать, что он это видит в последний раз, но теперь он думал о другом. Пекснифа более не существовало, никогда не было никакого Пекснифа - и это одно поглотило все остальные его огорчения.
Вернувшись в спальню, он закрыл сундук и чемодан, надел гетры, пальто и шляпу и, взяв палку в руки, в последний раз обвел комнату взглядом. Ранним летним утром и зимней ночью при свете огарка, купленного на свои деньги, он слепил глаза над книгой в этой самой комнате. В этой самой комнате он пытался играть на скрипке, забравшись под одеяло, и, только уступая протестам других учеников, неохотно оставил это намерение. Во всякое другое время ему было бы больно расставаться с этой комнатой, при мысли обо всем, чему он тут научился, о многих часах, которые он тут провел, о мечтах, волновавших его здесь. Но Пекснифа более не существовало, да и никогда не было никакого Пекснифа, и нереальность Пекснифа простиралась и на комнату, где, сидя на этой самой кровати, тот, кого он считал великим совершенством, нередко проповедовал с таким успехом, что Том Пинч чувствовал слезы на глазах, с затаенным дыханием ловя его речи.
Человек, которого наняли нести сундук, - это был работник из "Дракона", хорошо известный Тому, - сильно топая, поднялся по лестнице я неловко отвесил поклон. В обычное время он ограничился бы усмешкой и кивком, теперь же он явно давал понять Тому, что ему известно о случившемся, но что для него такая перемена ничего не значит. Сделано это было достаточно неуклюже; ведь это был простой конюх, поивший лошадей, но Тома его участие растрогало больше, чем предстоящий отъезд.
Том помог бы ему нести сундук, но хотя груз был порядочный, для конюха
– Вы остановитесь в "Драконе", мистер Пинч?
– Нет, - сказал Том, - нет. Я сегодня же ухожу в Солсбери. Я не мог бы остаться здесь. Ради бога, не расстраивайте меня еще больше, миссис Льюпин.
– Но вы же зайдете в "Дракон", мистер Пинч? Хотя бы только на сегодня. Как гость, а не как постоялец.
– Господи помилуй!
– сказал Том, вытирая глаза.
– Все такие добрые, что просто сердце разрывается. Я хочу сегодня же идти в Солсбери, милая моя, славная женщина. Если вы побережете мой сундук, пока я вам не напишу, я сочту это величайшим одолжением для себя.
– Пускай будет хоть двадцать сундуков, мистер Пинч, - воскликнула миссис Льюпин, - я вам все сберегу.
– Благодарю, - Сказал Том.
– Это на вас похоже. Прощайте же. Прощайте!
Вокруг крыльца толпились люди, молодые и старые, и одни из них плакали вместе с миссис Льюпин, другие старались держаться бодро, как Том, третьи вслух восхищались мистером Пекснифом, человеком, которому, можно сказать, ничего не стоило построить церковь: посмотрит на лист бумаги - и готово; четвертые колебались между этим восхищением и сочувствием к Тому. Мистер Пексниф появился на крыльце в одно время со своим бывшим учеником и, пока Том разговаривал с миссис Льюпин, простер руку вперед, как бы говоря: "Ступайте прочь!" Когда Том сошел с крыльца и завернул за угол, мистер Пексниф покачал головой, закрыл глаза и, глубоко вздохнув, захлопнул дверь. После чего самые стойкие из приверженцев Тома стали говорить, что он, должно быть, сделал что-то из ряда вон выходящее, иначе такой человек, как мистер Пексниф, держался бы по-другому. Будь это простая ссора (замечали они), он бы сказал хоть что-нибудь; а раз он ничего не говорит, значит мистер Пинч нанес ему ужасный удар.
Том уже не мог слышать их здравых суждений и шагал вперед со всем возможным усердием, пока не завидел шлагбаума, откуда семейство сторожа приветствовало его криками "мистер Пинч!" в то морозное утро, когда он ехал встречать молодого Мартина. Он прошел через всю деревню, и этот шлагбаум был последним испытанием; но когда малолетние сборщики дорожной пошлины с воплями выскочили ему навстречу, он чуть было не бросился бежать, чуть не кинулся опрометью в сторону от дороги.
– Ах, боже ты мой, мистер Пинч! Ах, как же это, сударь!
– воскликнула жена сторожа.
– Как же это вы в такое время идете в ту сторону, да еще с чемоданом?
– Я иду в Солсбери, - сказал Том.
– Да как же это, господи, а где же бричка?
– воскликнула жена сторожа, глядя на дорогу, словно думала, что Том мог вывалиться из экипажа, сам того не заметив.
– Брички нет, - сказал Том.
– Я...
– ему нельзя было не ответить; она поймала бы его на втором вопросе, если бы он избежал первого.
– Я ушел от мистера Пекснифа.
Сторож, человек угрюмый, всегда сидевший со своей трубкой в виндзорском кресле *, поставленном между двумя окошками, глядевшими на дорогу в обоих направлениях, так что при виде подъезжающих к деревне он мог радоваться, что ему предстоит получить сбор, а при виде отъезжающих - поздравлять себя с тем, что сбор уже получен, - сторож в одно мгновение выбежал из сторожки.
– Ушли от мистера Пекснифа?
– воскликнул он.
– Да, - сказал Том, - ушел от него.
Сторож поглядел на жену, не зная, спросить ли, что она об этом думает, или отослать ее к детям. От изумления он сделался еще мрачней и прогнал ее в сторожку, наперед пробрав хорошенько.
– Вы ушли от мистера Пекснифа!
– воскликнул сторож, складывая руки на груди и расставляя ноги.
– Я думал, он скорее с головой своей расстанется.
– Да, - сказал Том, - я тоже так думал еще вчера. Всего хорошего!