Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров)
Шрифт:
— Больше вопросов нет.
Меня почему-то долго не вызывали, а когда вызвали и я подошел к столу, то со страхом увидел, что перед директором лежит мой черновик.
Оглядев меня блекло-голубыми глазами, директор спросил:
— Вы не брат ли Виктора Мимоходенко, который с отличием окончил в этом году институт?
— Брат, — ответил я.
— Очень, очень способный юноша.
— Я того же мнения, господин директор.
— Ах, вот как! Приятно, что мы сошлись во взглядах, — с чуть заметной иронией сказал директор. — А какого мнения брат о вас?
— Старшие братья, как правило, недооценивают
Евгений Николаевич, смотревший на меня с усмешкой в глазах, спросил:
— А вы не могли бы в подтверждение привести какой-нибудь литературный пример?
— По-моему, примером могло бы быть отношение Володи к Николеньке, — ответил я.
— Видите ли, господин Мимоходенко, — озадаченно сказал директор, — все экзаменующиеся поняли тему как следует и в соответствии с этим правильно ссылались и на высокий народный подъем во время войны, описанной Толстым, и на патриотические чувства народа в нынешней войне. Вы же в беловом экземпляре ни словом не обмолвились о патриотических чувствах, а в черновике… гм… гм… даже пытаетесь критиковать название темы… Конечно, в беловом экземпляре есть и ценные мысли, но главное вы упустили и… как видно из черновика, вполне сознательно. Вы заслуживаете того, чтоб вам поставили неудовлетворительную оценку, но… гм… Евгений Николаевич, принимая во внимание… гм… и прочее, предложил условно допустить вас к устному экзамену с тем, чтоб поставить отметку… гм… по совокупности. Прошу вас, Евгений Николаевич.
— У нас с Александром Петровичем общий вопрос. Что вы можете сказать, господин Мимоходенко, о взгляде Толстого на исторический процесс и роль личности в истории? — спросил Евгений Николаевич.
«Войну и мир» я читал дважды и оба раза крепко задумывался над рассуждениями Толстого об истории и роли Кутузова и Наполеона в военных событиях.
Я сказал:
— Мне не все ясно.
— То есть? — спросили в один голос Евгений Николаевич и Александр Петрович.
— Толстой отрицает роль личности в истории. Все его симпатии на стороне Кутузова, который, по мнению писателя, тем и замечателен, что не вмешивался в естественный ход событий. На самом же деле Кутузов в описании того же Толстого не пассивен, а очень активен.
И я стал приводить случаи полководческой инициативы и активности Кутузова.
— Довольно! — воскликнул Александр Петрович и даже прихлопнул ладонью по столу. — Вполне достаточно!
— Нет, у меня еще есть вопросы, — мягко сказал ему Евгений Николаевич. — Господин Мимоходенко, какое было выражение на лице у покойной княгини Лизы?
Я ответил.
— И последний вопрос: слово «нет» — какая это часть речи?
Я невольно улыбнулся.
— Чему вы? — удивился Евгений Николаевич.
Я откровенно признался:
— Всего два дня назад я не смог бы правильно ответить. Но есть такая тетрадочка: в ней — ваши «любимые» вопросы и ответы на них. Мне ее дали прочитать как раз перед экзаменом.
— Ах, вот как! — с притворной строгостью воскликнул экзаменатор. — А вы не боитесь, что за такое признание я поставлю вам единицу?
Я слегка развел руками, как бы говоря: «Воля ваша».
— Идите, — сказал директор, заметно стараясь придать суровость голосу, — и постарайтесь основательней подготовиться к математике.
От тех,
Когда начался письменный экзамен по математике, в зале находилось только пятьдесят девять человек. Все же это вдвое больше, чем предстояло принять. Задача была пустяковая. Я написал план, решение и объяснение. Я думал, чем обстоятельнее будет объяснение, тем лучше, и исписал все четыре страницы. Но вышло иначе. Экзаменатор, маленький, седенький и ядовитый Иван Дмитриевич Коротков, вызвав меня к доске, сказал:
— Математика требует предельной сжатости выражения. Это вы можете Евгению Николаевичу расписывать разных там Онегиных с Татьянами, а мне надо писать кратко.
Он дал мне учебник геометрии Киселева, ногтем провел под номером задачи и приказал:
— Решайте вон на той доске.
Я взглянул — и у меня сердце упало: это была проклятая сто сорок седьмая задача, единственная из ста восьмидесяти, которую я дома не смог решить. «Рок», — подумал я, тотчас вспомнив любимое изречение Михаила Лазаревича, дамского портного из моего родного города: «Если на небе написано «нет», то тут не скажешь «да».
«К черту небо! — чуть не вырвалось у меня. — Из-за одной задачки ехать домой — не бывать этому!» И принялся решать соседнюю, сто сорок шестую задачу. В это время у другой доски Иван Дмитриевич экзаменовал какого-то горемыку. Тот пыхтел, вздыхал, заикался.
Прошло, наверно, не меньше четверти часа, прежде чем ядовитый экзаменатор вернулся к моей доске. Я приготовился дать объяснение по всем правилам — от анализа до исследования, но Иван Дмитриевич, скользнув взглядом по доске, с встревоженным видом сказал:
— Позвольте, я, кажется, не эту задачу дал. Я дал вам, кажется, сто сорок седьмую.
Я молча взялся за губку, чтобы стереть написанное.
— Не надо! — мотнул он головой. — Говорите.
Когда я кончил объяснение, он спросил:
— Вы дома все задачи порешили? Все сто восемьдесят?
Я вздохнул и упавшим голосом сказал:
— Кроме одной.
— Какой же? — так и впился он в меня взглядом.
— Сто сорок седьмой.
— Отлично! — с непонятной для меня радостью в голосе воскликнул он. — Отлично!
Он гонял меня по арифметике, геометрии и алгебре чуть ли не час и все время имел очень довольный вид.
Вечером я рассказал обо всем этом Роману. Он рассмеялся:
— Ты его сначала напугал, потом обрадовал.
— Каким образом?! — удивился я.
— Видишь ли, наш Иван Дмитриевич обладает феноменальной памятью и очень этим гордится. Но ему уже шестьдесят четыре года, возраст такой, что память того и гляди начнет подводить. Когда ты его обдурил, он встревожился: может, и вправду забыл, какую дал тебе задачу. А когда ты признался, что сто сорок седьмую дома не мог решить, он убедился, что память у него по-прежнему на высоте, и обрадовался.