Жизнь и смерть Капитана К. Офицера без имени
Шрифт:
«Был у меня товарищ
Какого не сыскать,
Под песни боевы-ы-е
Любил маршировать!»
В перерыве между солдатскими песнями Амалия Ивановна почему-то все называла государыню «доченькой», а та ее – «мамашей», а то и вовсе – «муттерхен». Уж и не знаю, что это такое. Иностранные слова в моей мудрой голове не очень-то долго держатся.
«Ах моя доченька – говорила, обращаясь ко мне, Амалия Ивановна – она очень любит бегайт».
«Я очень хочу в Шлезвиг-Гольштейн, матушка» –
«Шлезвиг-Гольштейн очень далеко отсюда – со знанием дела ответила Амалия Ивановна – ты должна служить своему законному православному государр…»
«Ну, если не в Шлезвиг-Гольштейн, ну тогда хотя бы в Монголию!» – крикнула несчастная государыня.
«Зачем тебе Монголия? – отчитала ее Амалия Ивановна – ты должна быть здесь и служить… ты должна рожать зольдаттен!»
«Ах нет!» – воскликнула государыня.
В это время злополучная ледяная комета, о которой я упоминал выше, с ревом и грохотом пронеслась над самою крышей Красного Кабачка. Ветхие стены и стекла задребезжали и зазвенели.
«Это летит сюда мой небесный покойный супруг!» – крикнула ни к селу ни к городу взволнованная Амалия Ивановна. И ткнула длинным костлявым перстом прямо в низенький закоптелый потолок.
Через мгновение где-то на севере бабахнуло. Красный Кабачок вздрогнул, взлетел и подпрыгнул в воздухе вместе со всем своим содержимым. Тарелки, вилки, столы и стулья, старая гармоника – все взвизгнуло и опрокинулось, попадало абы куда и перевернулось. Гусары, как по команде, вскочили со своих мест, вышибли табуреткой окно и ловко, один за другим, выпрыгнули и улепетнули на улицу.
«Мы – на Шпалерную!» – донеслось оттуда. Вскоре их и след простыл. Тьма и глушь поглотили их.
«Интересно, зачем им Шпалерная?» – подумал я. Ну, кто их знает.
«Вишь ты, пружинки к ним что ли прикручены» – сказала на все на это Амалия Ивановна.
Далекое зарево, хорошо заметное через отверстые окна, разливалось на горизонте. Наверное, там и шлепнулась, и приземлилась огромная ледяная комета, небесная странница. Ну а может и не там.
Амалия Ивановна выглянула в пустое окошко. «Песочки… Песочки, наверное, горят…» После чего вооружилась веником и, как ни в чем не бывало, стала прибирать черепки и осколки, разбросанные под ногами тут и там.
«Они не заплатиль…» – только и проворчала она прискорбным голосом, прикидывая в голове стоимость отгремевшего гусарского обеда.
«Три рубля с полтинником!» – наконец сосчитала она – и пригорюнилась.
Не успела она это сказать, как в дверь яростно забарабанили. «Открывайте! Открывайте немедленно!»
«Зачем выламывать дверь и орать дурным голосом – подумал я – если можно просто войти».
«Это мой супруг пришел за мной сюда взять меня на небо! – воскликнула Амалия Ивановна – а я, дура старая, свой гусарский мундир в ломбард заложила. Ну да бог мне судия. До скончания дней своих буду я кувыркаться в Чистилище. Прощайте, голубчики». И выронила веник. Потом, на всякий случай, торопливо расправила и пригладила довольно ветхий фартук цвета слоновой кости.
***
Она подбежала к дверям, подумала и посомневалась секунды две или три – и вдруг распахнула их настежь.
На пороге стоял обер-фурьер с устрашающей физиономией. Сабельный удар перечеркивал ее по диагонали. Чудовищные усы топорщились в обе стороны, как коромысло.
«Здесь ли промышляет кабацким промыслом госпожа Амалия Ивановна Кессельринг?» – сурово спросил обер-фурьер, шевеля усищами.
«Она самая я и есть» – отрапортовала Амалия Ивановна, немного смутившись.
«Ах, это за мной – пролепетала государыня, прячась за моей спиной – за мной прислали, чтоб я возвращалась домой в свою золотую клетку и рожала солдат».
И она побелела как чайная кукла.
Но обер-фурьер не обращал на нее ни малейшего внимания.
«Амалия Ивановна Кессельринг! – прогрохотал он – собирайся немедля. Государь наш призывает тебя к себе исполнить твой воинский долг!»
«У меня… у меня деревянный нога!» – запротестовала Амалия Ивановна, опять вдруг коверкая слова. «Вот она!» И Амалия Ивановна, несколько задрав свои целомудренные юбки, внешние и внутренние, показала свою механическую ногу, внутри которой поскрипывали и позвякивали хитроумные пружинки.
«Плевать мне на твою ногу» – ответил обер-фурьер.
«Можно мне взять хотя бы гармошку?» – спросила Амалия Ивановна.
«Нельзя!» – отказал обер-фурьер. После чего сгреб Амалию Ивановну в охапку, словно березовый веник, выволок на улицу и швырнул в казенную тележку.
«Гони прямо в крепость!» – повелел он вознице. И казенная тележка, громыхая костями, ускакала черт знает куда, за Кудыкину гору.
«Ах, майн либер Муттерхен!» – всплеснула руками государыня.
Я вышел на опустошенное крылечко. Моросил дождик. Далекое зарево, полыхавшее на севере, погорело, погорело еще чуть-чуть, дрогнуло, моргнуло – и вдруг погасло. Наступила кромешная темнота.
Она говорит мне
Иногда ее хочется пристрелить. Государыня смотрит на меня с укоризною и говорит. «Вячеслав Самсонович неужели вы меня собираетесь покинуть? После трамвая? После Красного Кабачка? После всего? Неужели вы променяете меня на какого-то сухопутного капитана, который совершенно не стоит того? Невежу? Ротозея? У которого вообще нет имени? Вообще ничего нет? Кроме дурацких и пыльных антресолей? Не понимаю я этого».
И где вообще тут любовь.
Она все еще здесь и смотрит не меня.
Я говорю ей: «ах любовь моя я должен идти».
Она говорит мне: «ах любовь моя ты заблудишься или утонешь по дороге. На улице сыро. По Сенной плавают дырявые лодки. Государь велел снарядить шлюпку, чтобы лично наблюдать… И вообще там темно и пасмурно».
Я говорю ей: «а что поделать».
Она говорит мне: «расставание неизбежно».
Я говорю ей «ах государыня вот тебе мое сердце – а руки и ноги я оставлю себе».
На всякий случай.
Она говорит мне «тебе достанется гром и молния, дым коромыслом».