Жизнь и судьба: Воспоминания

Когда я вспоминаю свою жизнь до встречи с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной Лосевыми (а я люблю вспоминать и видеть сны), то мне невольно приходит на ум старый испанец Кальдерон и его символическая пьеса «Жизнь есть сон» (Vida es sue~no).Да, действительно, иной раз и не поймешь, то ли жизнь есть сон, то ли сон является настоящей жизнью. Но я твердо знаю, что до предназначенной провидением встречи с четой Лосевых (а мне исполнилось тогда двадцать два года) ум и душа моя были погружены в какое-то странное состояние. Лучше всего понять его — это представить себе путь зерна. Оно покоится в глубинах матери-земли, оно дремлет, и сон его сладок,

и что-то неясное, смутное копошится в его сердцевине. Оно грезит и тоскует о жизни, ничего о ней не зная и не подозревая о том, что его ждет. И жизнь для этого бедного зерна есть только смутное предчувствие будущего: то ли прорастет слабый росточек, то ли истлеет, так и не набрав силы.

Но сама судьба, та древняя, мудрая, неотвратимая, извлекла слабое зернышко из мира смутных видений, озарила светом, оросила живой водой, укрепила волей и утвердила верой. Вот тогда и началась моя настоящая жизнь.

О ней, в полной неразрывности и единстве с жизнью Алексея Федоровича и Валентины Михайловны, в свое время я поведала в особой книге [1] . Но теперь, став еще старше, захотелось мне вспомнить самой для себя те видения, в которых я когда-то пребывала и которые поэтому запечатлелись в памяти порой довольно туманно и бессвязно, а большей частью яркими вспышками, за реальность которых я могу в полной мере поручиться — память у меня хороша не только на время давно прошедшее (plusquamperfectum),но и в повседневных моих трудах и днях.

Эта как будто недолгая предыстория моей долгой дальнейшей жизни (я гораздо старше пресловутого гомеровского старца Нестора) дорога для меня как свидетельство былого младенчества моей души, того зерна, из которого проросло будущее.

Вот они смотрят на меня с пожелтевшего дагеротипа — высокие, стройные, статные — казаки Войска Терского, мои родичи. В черкесках с погонами и газырями, в бешметах, папахах, на поясе с бляхами черненого серебра большие кинжалы. Светловолосые, с удивительно правильными тонкими лицами. Да, это терцы, те самые, что вместе с кубанцами составляли конвой Его Величества (донцам не повезло — вечно бунтовали, то Стенька Разин, то Пугачев). А как их звали? Думаете, я знаю? Или помнила, да забыла? Нет. Времена моего детства такие, что лучше было и не знать никогда, кто твоя родня.

А вот мы с мамой в Грохольском переулке близ Мещанских улиц. Самое начало 1930-х годов. У загадочной маминой тети Поли. Комната на первом этаже, маленькая, вся заставленная вещами, комод весь в салфеточках, всюду кружева, вышивки, иконы, лампадки, тишина первозданная, аромат цветов. Тетя Поля шьет маме и горюет по своему сыну.

Теперь-то я знаю, что он тоже наш родич, Володя Кондратьев, тот самый, что однажды спас маму от гибели в 1918 году на Военно-Грузинской дороге. А тетя Поля — двоюродная сестра моего деда. Кузен Володя — белый офицер, ушел с Врангелем с последними казачьими сотнями, живет где-то далеко, во Франции. Не дай Бог проговориться. Даже сама не знаю, как крепко храню эту тайну вместе с другими такими же грустными тайнами. А ведь надо гордиться.

Казаки терские (их еще называли гребенскими) с XVII века охраняли рубежи России, сопредельные горским племенам, грузинам, туркам, Ирану. Это те самые, о которых писал Лев Толстой в своих «Казаках» — по-моему, самой современной повести о Кавказской войне.

Дед, отец моей матери, Нины Петровны, носил самую простую русскую фамилию — Семенов. Родился он в 1856 году в казачьей станице Терской близ города Моздока. Отец его, Хрисанф Федорович, мой прадед, потеряв жену, остался с маленькой дочкой и женился вторично. Негоже здоровому, крепкому казаку оставаться вдовцом. Родились от нового брака четыре сына. Один из них — мой дед Петр, а те, что смотрят на меня с пожелтевшего снимка, — его братья Павел, Левон, Иван. Дед, единственный из братьев, уехал из родных мест получать образование, а те так и остались казаками-станичниками, вояками.

В юности учился дед в Александровском учительском институте в Тифлисе, получил диплом сельского учителя, обосновался в станице Слепцовской, преподавал то в станицах, то во Владикавказе, а потом окончательно перебрался в 1891 году в замечательный город Владикавказ, на Тереке, где генерал-губернатор во дворце среди спускающегося уступами южного сада и где губернское правление, в котором сидит скромный чиновник Петр Хрисанфович Семенов.

Он большой знаток казачьего быта, собиратель старинных песен терских казаков, их сказок, преданий, то есть всего, что называется народным творчеством. Еще молодым человеком, ему было всего 26 лет,

начал печататься дедушка (и печатался пятнадцать лет) в газете «Терские ведомости» («Очерки из жизни станицы»), а потом в хорошо известном тифлисском издании «Сборники материалов для описания местностей и племен Кавказа» [2] . Ему же принадлежит собрание песен станицы Слепцовской и многое другое.

Петр Хрисанфович Семенов, впоследствии губернский секретарь, дослужился до надворного советника и в связи с беспорочной службой был награжден орденами и медалями. Не задумывался он об успехе и серьезности своих фольклорных собраний, а они оказались как раз очень важны, академики А. И. Соболевский, В. Ф. Миллер и профессор М. Н. Сперанский высоко ценили деятельность этого бескорыстного собирателя [3] .

У дедушки был явный писательский талант, и он уже в старости, когда от казаков и помину не стало (а если и вспоминали о них, то с классовой ненавистью), посылал за неимением издателей и читательской аудитории в Москву маленькой внучке с совсем нерусским именем Аза казачьи сказки и рассказы о былых временах, вкладывая в плотные конверты десятки страниц на тонкой бумаге. Дедушку я видела только в детстве, но облик его мне хорошо известен не только по фотографиям: он запечатлен в сердце. Добрый, ласковый, с маленькой бородкой, среднего роста, и не похож на своих с военной выправкой братьев. В его лице было что-то неуловимо восточное: в разрезе глаз, в скулах. У терских казаков браки часто бывали смешанные. Они брали (вернее, крали) себе жен у горцев Дагестана, у чеченцев и степняков-ногайцев. Совсем не удивительно, что в жилах терских казаков часто текла кровь горских или даже степных предков.

Так было и с Петром Хрисанфовичем — видно, кровь предков со стороны матери пересилила отцовскую, потому и внешне не похож на старших братьев и сестру Настасью. Тетя Настя, как ее все называли в доме, помнила времена, когда еще и города Владикавказа не было, а была только крепость. Рассказывала, как выходили в поле ночью, при луне, чтобы днем не попасть в перестрелку с чеченцами. А если и днем, то вокруг вооруженные станичники охраняют: у каждого под рукой ружье. Казачки, по рассказам тети Насти, славились белизной лица, во время работы в жару оставляли открытыми только глаза. Красавицы были желанной добычей для врага, но умели обращаться с оружием и были известны храбростью.

Я усердно переписывалась с дедушкой — он был единственный старший в нашей семье: со стороны отца никого не осталось, да и бабушек ни одной, как-то печально. К счастью, дедушка умер до ареста и гибели моего отца, еще в 1936 году, летом; он дожил до 82 лет (как мало, теперь думаю я — мне и то больше). Мы жили на даче в Малаховке, и получив известие о кончине отца, мама плакала, но поехать во Владикавказ не смогла. Да и города уже такого не существовало. Он куда-то исчез, но зато появился на карте город Орджоникидзе (в память загадочного, расставшегося с жизнью — то ли покончил с собой, то ли его застрелили — Серго Орджоникидзе, хорошо знавшего моего отца еще по революционной деятельности на Кавказе).

Для меня всегда оставалось загадкой, как вышла в 1880 году за скромного двадцатичетырехлетнего Петра Хрисанфовича Семенова моя семнадцатилетняя бабушка, Васса Захаровна, дама представительная, даже величественная (и ростом выше деда, и отличается строгостью взгляда). Я всегда любуюсь ее фотографией. Увы, мне не пришлось ее видеть. Она скончалась на пятидесятом году жизни (в 1913 году) от общего заражения крови — спасти не могли. Правда, может быть, в молодости она выглядела иначе, проще. Да и происхождение ее тоже скромное: дочь станционного смотрителя в Коби (как не вспомнить Пушкина!) на Военно-Грузинской дороге, почти у Крестового перевала (там она и родилась в 1863 году). Я там бывала не раз. Захарий Александрович Лерман, судя по старому дагеротипу, — важный, почтенного вида господин с бакенбардами. Почему он, образованный, воспитанный (здороваясь и прощаясь с дочерьми — их было три, — целовал им руку), и вдруг станционный смотритель? Известно только, что какая-то тяжелая ссора в его семье (одни говорили в Киеве, другие — в Литве) прервала навсегда его отношения с близкими (он перешел в православие и был отвергнут ими). Почему он и его супруга жили врозь, официально не разведясь? Он умер раньше жены.