Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Шрифт:
Я проснулся часов в шесть утра — захотелось пить. Я заметил, что лежу поверх одеяла, а рядом лежит что-то непонятное, тоже одетое. Батюшки-светы, да это же мужик белобрысый! Откуда он здесь, да и где я сам?
Осмотревшись, я понял, что нахожусь в своей койке в комнате на Таганке. Где же Оля? Обернувшись, я увидел Олю, тоже одетую, на тахте, которая служила нам тайным ложем до женитьбы. Я перелез через мужика и, выпив воды, сдвинул Олю к стенке и лег с ней. Постепенно стала приходить память, и я припомнил вчерашний вечер. Растолкав Олю, я приказал ей рассказать все, как было.
— Ничего не было, выпили вы с Вовой, ну и завалились на койку вместе. Не бойся, вы оба заснули мгновенно, оба одетые, так что ничего и быть не могло! Вова — хохмач и хороший парень, не обижай его, как проснется! А теперь поспим немного, голова болит! — попросила Оля.
У меня самого раскалывалась голова, и я заснул. Утром Вова заспешил на свои занятия, и Оля его проводила. Я притворился спящим. Вова поцеловал меня в щечку, Олю тоже, и ушел.
Занятий у меня сегодня не было, и я решил выспаться. Мы разделись и перешли на широкую постель. Оля стала приставать.
— Или ты больше не будешь спаривать меня с бабами, мужиками, животными, растениями, или я не буду подаваться на твои приставания, то бишь — на любовь! — предупредил я Олю.
Оля клятвенно обещала не спаривать меня больше ни с кем, и я подался на ее приставания, то бишь — на любовь.
Тамара-«маленькая»
Вот, рассказываю я про нашу с Олей веселую жизнь, а как же Моня? Ведь он все это дело с моей и Олиной женитьбой затевал, как ширму для своих хитрых целей. Но Оля стала избегать встреч с Моней, и если и встречались с ним, то только в моем присутствии. Причем держала она его в «черном теле». А Моня смотрел на нее, моргал, и чуть ни плакал.
Однажды он осмелился перечить ей в чем-то. Оля вспылила и отчитала его:
— Как смеешь ты, несчастный кандидат наук, спорить с профессоршей? — И это было сказано без тени юмора.
Или как-то Моня разлил в комнате какую-то жидкость — чай там, или кофе. Оля тут же принялась отчитывать его за неряшливость. Она, дескать, день и ночь блюдет чистоту жилья, а Моня только и «гадит» вокруг себя. Да, да, именно так и сказала — «гадит»!
Бедный Моня разорвал на себе белую рубашку (хорошо, что полетели только пуговицы!) и с истеричными причитаниями стал подтирать ею пол. Я отчитал Олю, заставил ее пришить пуговицы «взад» и выстирать рубашку.
Был теплый апрель. Я вечером, в первый раз после зимы, открыл окно и стряхнул вниз пыль с карниза. И из-под окна метнулась чья-то фигура.
— Моня! — разглядел я, — Моня, что ты здесь делаешь? Но Моня стоял неподвижно у дерева посреди двора.
Я выбежал во двор и подошел к Моне. Он стоял у дерева с отсутствующим выражением лица, а из глаз его капали слезы.
— Моня, ты что, пьян? — спросил я. Но тот только молча покачал головой. Я затащил его в комнату. Мы с Олей тормошили его, замучили его вопросами, но Моня не отвечал. Пытался улыбнуться сквозь слезы, но глаза все равно оставались печальными.
— Развожусь с Капой! — наконец выдавил он из себя, — не могу больше жить с ней. Я ночами стою у вас под окном, слушаю все ваши разговоры. Я знаю, что вы живете друг с другом как муж с женой и обманываете меня. Когда вечером вы задергиваете штору, я становлюсь на ящик и подсматриваю за вами в щелку. А зайти не могу — стыдно!
Я слушал моего друга, не зная, что и отвечать ему. Оля гладила его по голове и целовала в лицо, плача при этом. Индийский фильм, да и только! Оставалось разве только запеть всем вместе: «Дуниа, а-а-а!» и заплясать босиком.
Но мы не стали этого делать, а «врезали» водки. Русские же мы, в конце концов — и я, и Моня — карайлар, и француженка Оля! На ночь мы Моню не отпустили. Я хотел, было, лечь на узенькую тахту, наше первое ложе, по-дружбе уступив свое место Моне, но Оля запротестовала, и предложила улечься втроем на наше брачное ложе. Тогда мы с Моней оба замотали головами.
— Нечего разврат устраивать! — авторитетно, по-профессорски заявил я, и предложил бросить монету. Но Моня уже стелил себе на узенькой тахте.
Ночью Оля была активнее обычного, и мне едва удавалось затыкать ей рот. Я заметил, что Моня не спит и внимательно наблюдает за нами.
— Вуайерист херов! — подумал я, но решил, что это безобиднейшее из половых извращений.
Моня поселился у нас. После работы он приходил к нам, и мы ужинали втроем. Иногда он просился немного полежать на широкой койке: бока, видите ли, он отлежал на узенькой. Ну и лежал он на нашем брачном ложе, пока мы сами не заваливались туда спать. Я заметил, что Моня обычно лежит, уткнувшись носом в подушку, вынюхивая что-то.
— Фетишист чертов! — заключил я и решил, что годится все, кроме садизма.
У Мони после смерти его отца осталась отличная двухкомнатная квартира у Филевского парка. Туда он перешел, уйдя от семьи. Но фактически с апреля он жил у нас с Олей.
А после майских праздников у нас на Таганке начался капитальный ремонт. Нас хотели отселить на край города, но мы не согласились. Формально мы продолжали жить в нашей квартире, а фактически перешли к Моне в Фили.
Бабку-«коммунистку» отселили в наш же дом, этажом выше, в пустующую комнату. Стало быть, в нашей квартире освободилась комната, и мы могли претендовать на нее. Моня первый «додул» до этого и вместе с Олей отправился в Райисполком требовать освободившуюся площадь. Мне было неудобно что-либо требовать от властей и я, отдав им паспорт, отказался идти вместе.
Олю и Моню подняли в Исполкоме на смех. Они сумели попасть к самому председателю, и тот заявил, что почти тридцать метров на двоих — это достаточно, ну а то, что муж — доктор наук и профессор — значения не имеет.
— А если бы он был токарем, то вы попросили бы отдельную комнату для станка? — осмеял их председатель.
Но Моня хорошо знал законы — ученым тогда полагалось дополнительно двадцать метров площади, причем неоплачиваемой. А главное то, что у него родственница — прокурор, и не простой, а бывший зам. Генерального.