Жизнь как год
Шрифт:
А завтра я покажу тебе красоту Земли.
Я знаю, ты хочешь, ты ждешь этого.
Я буду встречать тебя. Приходи!
Я встречу тебя на той же дороге, где встретил меня сегодня ты.
И мы пойдем.
И увидим и ту смешную девчонку, которая прятала свое лицо у парня на груди, и освещенные перекрестки улиц, и цветы, для которых даже не хватает названий, и реки, и города, и горы, и океаны, и пусты!!". Все, что я видел сам; все, что я когда-нибудь увижу; и все, что я так никогда не успею увидеть! Потому что на Земле прекрасного
У нас есть и боль, и грязь, и слезы, и смерть. Да, все это есть и в количествах на много порядков больших, чем положено, отпущено нам самой природой. Человек стал настолько могущественным, что уже способен уничтожить себя и свой мир. И даже не в адском пламени, а просто тихой и спокойной своей деятельностью без оглядки. Но мы существуем. И мы уже начали работать во славу грядущей Красоты своего мира. Нам не увидеть его.
Но пусть его увидят другие, которые придут после нас. Увидишь его и ты!
Приходи!
И, может быть, я, показав тебе обыкновенный, неприметный полевой цветок, сам увижу на небе вспышку Сверхновой или звездный дождь. Я ведь не знаю, что произойдет с тобой после виденного на Земле. Но я уверен, что ты способен ощутить и нашу красоту.
Приходи.
Я жду.
И вот я снова в конце шоссе, где начинается паутина проводов. А воздух свеж и влажен, хотя и не было дождя этой ночью. И громады зданий послушно расступаются передо мной, когда я иду по улице. И небо все светлее и светлее.
Прощай, ночь!
Сегодня я стал другим.
Прощай, самая короткая ночь в году!
Я тороплюсь в свою маленькую мастерскую, в мастерскую Красоты.
7. ИЮЛЬ
Многие еще, наверное, помнят, что в Лагерном саду когда-то не было асфальтированных дорожек и разноцветных скамеек. И ходить там можно было, где захочешь, а сидеть, где вздумается: прямо на траве под соснами или на обрыве, свесив ноги вниз. И единственную лестницу, которая вела к реке, не могли отремонтировать много-много лет. Она совсем уже развалилась, и спускаться по ней было опаснее, чем просто спрыгнуть с кручи.
Обрыв в Лагерном саду шел вдоль берега извилистой линией, кое-где глубоко вдаваясь в территорию сада, а кое-где выпячиваясь к реке. И на этих мысах часто можно было видеть парней и девушек. Лагерный сад пересекала одна-единственная аллея, являвшаяся как бы продолжением проспекта. Она была метров сто пятьдесят длиной и вела прямо к обрыву. Сюда приводили приезжих знаменитостей; чтобы они могли с высоты посмотреть на извивающуюся реку и поля за ней.
В городе любили Лагерный сад. Сосны в нем перемежались с березками и невысоким осинником. Встречались тополя и кедры. Здесь, даже если и было много народу, стояла тишина, или это ветер с реки относил звуки в город?
В Лагерном саду, в отличие от городского сада, не было никаких аттракционов и развлекательных заведений. Только в самом начале единственной аллеи стояла бочка с квасом, да и то лишь летом.
Почти на самом краю обрыва, немного в стороне от деревьев, прилепилась полуразвалившаяся избушка. Окна в ней были крошечные, крыша вся в заплатах, отставшие листы фанеры придавлены кирпичами. Избушка стояла здесь, наверное, лет сто, и до ее трубы без особого труда можно было дотянуться рукой. В домике жил старик, часто выходивший посидеть на завалинке, и две собаки-дворняжки. Они или безмолвно и безразлично следили за людьми, проходившими мимо по тропинке вдоль обрыва, или бежали метров сто за кем-нибудь, потом возвращались.
На одном углу полуразвалившейся избушки красовался кусок фанеры с надписью: «Вход 5 коп.» Наверное, этот кусок прикрывал какую-нибудь дыру. Старик всегда курил и ни с кем не разговаривал, даже не делал попытки к этому. Вся тропинка возле того места, где он сидел, была усыпана окурками, и каблуки гуляющих вдавливали их в землю.
Привычка гулять по Лагерному саду прочно овладела мной. И день уже казался мне чем-то неполным, потерянным зря, если я не бродил по краю обрыва или в глубине сада.
Девушку в серой юбке и белой кофточке с короткими рукавами я видел здесь часто. Обычно она приходила сюда с гурьбой мальчишек и девчонок. Они бежали от конечной остановки по аллее к обрыву и стояли там минут десять, о чем-то споря вначале, потом умолкая. Постепенно группа рассыпалась, редела. Одни шли к выходу из сада, другие просто разбредались кто куда. Девушка оставалась одна. Она стояла так близко к обрыву, что я боялся, как бы резкий порыв ветра не сбросил ее вниз.
Мне было двадцать лет, и я знал, что она не исчезнет навсегда. Я бы нашел ее, все равно нашел.
Я не подходил к ней, не решаясь спугнуть ее мысли, ее настроение. Она стояла неподвижно, а ветер развевал ее волосы. Потом она вдруг оборачивалась, смотрела в мою сторону. Это длилось всего одно мгновение. И убегала. Убегала по единственной аллее к автобусной остановке.
А я оставался в Лагерном саду и бродил один, и думал, что подойду к ней завтра. Но наступало завтра, а все не подходил.
— Дай закурить, — сказал как-то старик, когда я шел мимо домика.
Я протянул ему пачку сигарет. Он взял одну, подумал и взял еще одну.
И я закурил вместе с ним, облокотившись на заборчик из жердей. Мы оба молчали. Я — потому что не знал, что сказать, Он, наверное, по привычке. Сигарета моя догорела до фильтра, я бросил ее в обрыв и уже совсем было собрался уходить, как вдруг неловко повернулся и зацепил плечом кусок фанеры с надписью: «Вход 5 коп». Лист оторвался и упал. Я смутился, схватил лист, хотел прикрепить его к стене. Старик осторожно, но настойчиво потянул его у меня из рук. Я отдал. Старик взял кусок кирпича, валявшегося рядом, и прибил фанеру на прежнее место. Никакой дыры этот лист не закрывал.