Жизнь Лаврентия Серякова
Шрифт:
Но Лаврентий знал — то, как играет подросток, нравилось и ему.
А Цезарь играл теперь что-то новое — грустное, напевное.
— Что это? Чья музыка? — спросил Серяков после того, как несколько раз прослушал одну из пьес.
— Это так… свое… — отвечал, запинаясь, мальчик, и обычно бледное лицо его густо покраснело. Он указал на лежавшие на рояле листки исписанной нотной бумаги и карандаш: — Я вам сказал потому, что вы слушаете с таким вниманием, но, пожалуйста, не рассказывайте об этом пока Генриху Федоровичу и даже брату… Плохо выходит, да я не могу без этого…
— Хорошо,
Он всегда относился к Цезарю ласково и внимательно, теперь к этому прибавилось уважение. Вот она, подлинная творческая страсть! Тринадцатилетний болезненный мальчик целую неделю зубрит математику и фортификацию, получает отличные отметки, устает на строевых учениях, живет по приказу и барабану, но все свободные часы отдает не сну или развлечениям, а одному любимому искусству, уже создает в нем что-то свое… Молодец Наполеон, что дал возможность брату быть счастливым за этим старым роялем!..
В конце апреля Линк вошел в комнату Серякова и тщательно запер за собой двери.
— Мне нужна ваша помощь, Лаврентий, у меня случилось нехорошее, — сказал он. — Многих моих знакомых нынче ночью заарестовали.
— Кого? За что?
— Они все приходили по пятницам к одному чиновнику, чтобы о политике беседовать… Вам даже известен один — Евстафия Бернардского тоже забрали… Слыхали и о другом — отставном офицере Достоевском… Да, да, автор «Бедных людей» и «Белых ночей»… Туда больше литераторы, переводчики, студенты, приходили.
— Но что же они сделали?
— Я же вам объясняю — собирались, разговаривали про политику, говорили, что нужно крепостное право отменить, ввести гласный суд; всеобщая воинская повинность также необходима вместо рекрутства.
— Что же с ними будет?
— Верно, по крутому времени некоторым то же сделают, что в 1825 году. — Линк очертил пальцем вокруг шеи.
— Да что вы! Тогда же восстание было, войска на площадь вышли, царя хотели убить.
— Ну, не знаю. Наверное, в Сибирь сошлют… — Линк помолчал. — Так вот, я хочу завтра же из Петербурга уехать.
— Господи, да вы-то тут при чем? — удивился Серяков, помнивший прошлогодний разговор за стеной.
— Последние года полтора, действительно, я там не заходил, — согласился Генрих Федорович, — но раньше часто слушал их и сам не раз говаривал. Потом стало мне казаться, что все пустая болтовня, без проку и от жизни вдали… Однако до последнее время книги брал и знакомство водил. — От волнения Линк говорил неправильнее обычного.
— Но куда же вам ехать? Где же вы сможете гравировать, кроме Петербурга?
— Еду в Минск, туда супруга Лотты на службу переводят. Все равно с ними мне не расставаться. Я и решил поехать вперед, чтобы все устроить, снимать квартиру и другое по хозяйству… Свою комнату я запру. Помните: вы не знаете, куда и надолго ли я уезжал. Но, если все благополучно будет, я напишу. Вы перед отъездом с квартиры вещи продаете и мне деньги высылаете… Вы, Лаврентий, не думайте, что я боюсь за свои мысли отвечать и оттого убегаю. Но без проку совершенно я не желаю пропасть… А что до работы, то и тут в ближние годы, я полагаю, не много случиться может. Как бы не приходилось нам всем выучивать другое ремесло, в России более нужное…
Глава XII
Окончательный выбор. Программа
Прошло три года. Серяков все еще занимался в натурном классе, но его вот-вот должны были перевести в высший класс композиции. Он свободно писал маслом, прослушал оба курса лекций и хорошо знал собрание академического музея.
Лаврентий жил теперь с матушкой и Антоновым на Кузнечном переулке, у него была своя небольшая комната. Для заработка он чертил планы. Денег нужно было немного — за харчи и квартиру он вносил Марфе Емельяновне десять рублей в месяц, а путь в академию по-прежнему совершал пешком. Ему все еще платили унтер-офицерское жалованье, за которым каждые четыре месяца ходил в роту.
Предсказание Линка сбылось: книг печаталось так мало, что заказов на гравюры-иллюстрации почти совсем не было. Мертвой хваткой держало правительство всю мыслящую Россию. Ничего хоть отдаленно напоминающего критику существующих порядков невозможно было напечатать. Недосягаемо свободным казалось время, когда издавались сборники вроде «Физиологии Петербурга» или «Наших, списанных с натуры». Ведь тогда разрешалось писать, что помещики «иногда» бывают жестоки и необразованны, а крестьяне — беззащитны и нищи. После дела петрашевцев даже с близкими знакомыми боялись говорить о политике. На именах Белинского и сосланного в каторгу Достоевского лежал тяжкий запрет. Писатели «натуральной школы» молчали. Картины и рисунки Федотова с их скромным обличением нравов чиновников и офицеров именовались дерзкой критикой и запрещались к распространению. В искусстве безоговорочно царствовала академическая школа с ее библейскими и мифологическими сюжетами. С грустью вспоминал Лаврентий вечерние часы в артели «Иллюстрации».
Где теперь люди, сходившиеся за рабочим столом в мастерской под яркими лампами и так свободно говорившие об искусстве? Линк служил где-то под Минском конторщиком и домашним библиотекарем у богатого помещика. Бернардский, отсидев несколько месяцев в крепости, занимался гравированием лубков, детских игр, географических карт и выглядел каким-то пришибленным. Агин уехал в Киев служить учителем рисования в кадетском корпусе. Бернард преуспевал на пути коммерческого деятеля и переселился в Одессу. Кюи поступил в Академию художеств, как-то осунулся, бегал по урокам, но при редких встречах неизменно радостно рассказывал об успехах Цезаря в науках и музыке.
Только с Клодтами Лаврентий по-прежнему виделся постоянно. В этой семье его всегда встречали радушно. Михаил настоял на своем и, уйдя из Горного корпуса, уже два года учился в академии. Часто он сидел рядом с Серяковым на вечерних занятиях рисунком — оба имели право выбирать себе место, потому что получали всегда хорошие номера. Домой возвращались вместе.
Михаил Клодт готовился стать пейзажистом. Сдержанный и застенчивый, он оживлялся и становился словоохотливым, когда хвалил любимые картины Щедрина, Воробьева, Венецианова или возмущался преклонением русских перед модным швейцарским пейзажистом Каламом, картины которого считал лживыми и театральными.