Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
Шрифт:
— Вы удивляете меня, сударь,— сказала я,— у вас совсем особый взгляд на вещи; не смею его хвалить, потому что он слишком мне на пользу. Но вы ведь, сколько я могу судить, происходите из именитого семейства?
— Да, мадемуазель,— отвечал он,— я забыл упомянуть об этом; да оно, по-моему, и не важно. Думаю, на ваше внимание может претендовать скорее человек чести, чем человек знатного рода. Льщу себя мыслью, что я человек порядочный и честный, насколько это вообще возможно; вот я и подумал, что это качество и в придачу к нему достаток, которым я располагаю, смогут склонить вас принять мое предложение.
— Вы оказываете мне великую честь, сударь,— ответила я,— великодушие ваше беспредельно; но не сочтите за обиду, если я спрошу еще раз: хорошо ли вы обдумали этот шаг? У меня ничего нет; я не знаю даже, кому обязана
— Право, мадемуазель, тем хуже для Вальвиля,— ответил офицер,— навряд ли он в будущем станет гордиться своим поступком. Со мной у вас не может произойти ничего подобного: господин де Вальвиль был влюблен в вас, меня же привели сюда совсем иные чувства. Я слышал, что вы очень красивы; но мы не можем подпасть под обаяние красоты, которой не видели, о которой знаем только понаслышке. Следовательно, к вам пришел не влюбленный; вам предлагают не любовь, а нечто лучшее. Ведь что такое влюбленный? Это человек, чье сердце отдано во власть любви! Но разве вы созданы для того, чтобы стать игрушкой этой безрассудной, изменчивой страсти? Нет, мадемуазель, нет! Можно влюбиться, увидя вас, можно полюбить вас всем сердцем,— это в порядке вещей; этого едва ли можно избежать; я и сам чувствую, что уже влюблен, и готов в этом сознаться. Но я уже был очарован вами задолго до того, как влюбился; мне достаточно было знать о бесценных качествах вашей души; так что красота ваша — всего лишь приятная добавка; она не мешает, напротив, я рад, что вы так хороши,— избыток счастья не может ничего испортить. Я хочу только сказать, что любовь к вам мне внушена не вашей красотой, а моим собственным здравым смыслом. Разум, а не страсть велит мне отдать вам свое сердце. Поэтому и привязанность моя не может зависеть от нечаянного взрыва чувств, а рассудок не станет прикидывать размеры вашего приданого, ибо моего состояния хватит на нас обоих; а если у вас нет родни, то я не вижу в ней никакой надобности. Что мне до того, из какой вы семьи? Пусть вы наследница королевского рода — разве это прибавило бы что-нибудь к вашим личным достоинствам? Разве души наши имеют родню? Разве все они не одного происхождения? Так вот: мне нужна только ваша душа, только ее достоинства и добродетели,— а в этом вы богаче меня. Если вы согласитесь, мадемуазель, стать моей женой, не я, а вы окажете мне великую честь. К тому же, если даже я влюблюсь в вас, сам я вашей любви просить не стану. Вам нет и двадцати, мне почти пятьдесят, и было бы глупо требовать: любите меня. Но что до вашей дружбы и уважения — на это мне хотелось бы рассчитывать; надеюсь, я заслужу и то и другое: это зависит только от меня; вы умны и великодушны, не может быть, чтобы я не добился этой цели. Вот, мадемуазель, все что я хотел вам сказать; теперь слово за вами.
— Сударь,— отвечала я,— если бы я приняла в расчет только честь, какую вы оказываете мне в эту тяжелую минуту, и высокое мнение, какое я составила о вас, я бы тотчас же приняла ваше предложение; но прошу вас дать мне неделю, чтобы как следует обдумать все последствия этого шага и для себя и для вас. Для вас, потому что вы собираетесь жениться на особе, которая бедна и безвестна; для себя — по той же причине: это очень важно для нас обоих; заклинаю вас обдумать за эту неделю еще раз ваше предложение и взвесить его серьезнейшим образом. Сейчас вы цените меня, говорите вы, и этого пока достаточно, это заменяет вам все остальное; однако не следует забывать, что я еще не жена ваша. Но едва мы обвенчаемся, найдутся люди, которые начнут порицать вас, будут смеяться над моим происхождением и бедностью. Останетесь ли вы равнодушны к этим толкам? Не пожалеете ли о том, что не породнились с каким-нибудь почтенным семейством и не приумножили свое состояние жениным приданым? Вот о чем необходимо помнить; я же, со своей стороны, должна крепко подумать о том, что станется со мною, если вы раскаетесь в своем слишком поспешном решении. Но даже если бы эти препятствия вовсе не останавливали меня, я бы могла лишь выразить вам свою благодарность, но ничего не стала бы решать без согласия госпожи де Миран. Я ее дочь, и даже больше, ибо я обязана этой честью лишь ее доброму сердцу, а не природе. Только ее доброе сердце дало мне все, что я имею, и потому мое сердце во всем следует ее воле; вы не можете не согласиться со мною. Я сообщу ей, сударь, о вашем великодушном предложении, не называя вашего имени, если вам это угодно.
— О, мадемуазель,— ответил он,— поступайте, как считаете нужным,— я совсем не собираюсь держать в тайне свои намерения и рад похвалиться, что женюсь на вас; смею утверждать, что все разумные люди одобрят мой выбор, и честь моя никоим образом не пострадает, даже если вы не дадите своего согласия; это не нанесет мне никакого ущерба, а только будет означать, что я не достоин вас. Но пора уходить; через час, не позже, за вами заедут, а вы еще не одеты к обеду; итак, я покидаю вас до встречи у госпожи Дорсен. Прощайте, мадемуазель, я подумаю над тем, что вы сказали, раз вам это угодно и только во исполнение вашего приказа; за себя я не беспокоюсь — я не передумаю, так что дело за вами; ровно через неделю, в этот же час, я буду опять в приемной, чтобы узнать ваш ответ и мнение госпожи де Миран; возможно оно будет благоприятно для меня.
В ответ я не сказала ему ничего и только поклонилась, стараясь выразить этим поклоном всю свою благодарность и расположение. Затем он удалился.
Я вернулась к себе в комнату и поспешила заняться своим туалетом. Потом за мной приехали обе дамы, я села с ними в карету, и мы отправились обедать к госпоже Дорсен; вернулась я довольно поздно, не успев рассказать госпоже де Миран о предложении, сделанном мне офицером.
— Матушка, скоро ли я вас теперь увижу? — спросила я.
— Завтра после обеда,— сказала она, целуя меня, и на этом мы расстались.
Вечером я успела перекинуться лишь несколькими словами с моей любимой монахиней и попросила ее зайти утром ко мне в комнату. Я хотела рассказать ей о визите офицера и поделиться одной мыслью, пришедшей мне в голову за несколько дней до того и очень занимавшей меня.
Она пришла, как мы условились; я начала со вчерашнего разговора с офицером и с его сватовства, достойного всяческого внимания. Но все это меркло рядом с мыслью, о которой я только что упомянула: о намерении покинуть свет и, по примеру моей собеседницы, обрести покой в стенах монастыря.
— Как, постричься в монахини? — воскликнула она.
— Да,— отвечала я,— моя жизнь слишком подвержена всяким неожиданностям; это пугает меня. Измена Вальвиля отвратила меня от мирской суеты. Провидение дает мне случай укрыться от превратностей, подстерегающих меня на каждом шагу (я имела в виду поступление в монастырь); здесь я, по крайней мере, обрету покой и никому не буду в тягость.
— Другая на моем месте,— сказала она,— сразу бы одобрила вашу мысль; но прежде чем дать вам совет, я хотела бы рассказать вам кое-что о собственной жизни; у меня есть еще час свободного времени. Вы многое поймете, а если все же не откажетесь от своего намерения, то будете хотя бы знать, на что идете.
И она приступила к рассказу, который изложен в следующей части.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
Вы так давно ждете, дорогая, продолжения моей истории, что я сразу перехожу к делу. Никаких предуведомлений. Я избавлю вас от них. «Положим,— скажете вы,— это не совсем так: пообещав обойтись без предисловий, вы тем самым уже написали предисловие». Что ж, не скажу больше ни слова.
Итак, вы, вероятно, помните, что дальше идет рассказ моей приятельницы монахини.
— Вам кажется, дорогая Марианна, что несчастнее вас нет никого на свете; а я хотела прогнать из вашей головы эту мысль, потому что думать так — значит напрасно отравлять себе жизнь; я не отрицаю, что на вашу долю выпали тяжелые испытания; но на свете такое великое множество бед, с которыми вы не знакомы, дитя мое! Хорошо уж и то, что часть ваших несчастий приходится на младенческие годы; когда вы были особенно достойны сострадания, вы еще не сознавали этого; вам не довелось насладиться тем, что вы утратили; можно сказать, вы узнали об этих утратах от людей, но сами не испытали их. «Я не знаю, кому обязана жизнью,— говорите вы,— у других есть родители,