Жизнь Маркоса де Обрегон
Шрифт:
– Ведь самая большая опасность еще впереди, если ты не будешь жить осторожно и скромно, потому что, хотя ты в настоящее время, правда, не нанес оскорбления этому дому, – а желания хотя и пятнают совесть, но не наносят ущерба чести, – все же, ради ее репутации и собственной безопасности, следует хранить тайну, которую, будучи малоопытным юношей, ты мог бы разгласить, если тебе покажется, что это были происшествия, вполне заслуживающие стать известными, и что когда ты будешь таинственно рассказывать о них, люди не поймут, что это ложь, в какую впадают все болтуны; итак, заметь себе, что для тебя дело идет не меньше как о жизни, если ты сможешь молчать, или о смерти, если захочешь болтать. Ни одного преступления не совершено из-за молчания, а из-за болтовни каждый день их совершается много. Болтовня – это достояние всех людей, а молчание свойственно только благоразумным; я уверен, что сколько ни происходит убийств, [56] все они вызваны оскорблениями, нанесенными языком, о чем виновники этих убийств даже не знают. Хранить тайну – это добродетель, и того, кто не хранит ее из добродетели, заставляют ее хранить из страха. Вовремя молчать очень похвально, тогда как противоположное – отвратительно; болтовня о том, о чем нужно молчать, подвергает нас опасности и смерти, а противное защищает нас от всякого вреда и обеспечивает нам жизнь и спокойствие. Никто не видал себя лопнувшим из-за хранения тайны или подавившимся, проглотив то, что собирался сказать; пчелы жалят того, кого им вздумается, но при этом теряют жало и жизнь, – и с теми, кто разбалтывает тайну, о которой им следовало молчать, происходит то же самое. И в заключение скажу, что молчание – это добродетель самая высокая и настолько почитаемая среди людей, что подобно тому, как восхищаются, видя хорошо говорящего попугая, который раньше не умел этого, так же восхищаются, видя хорошо молчащего человека, который умеет говорить. И чтобы не утомлять тебя больше, я скажу, если ты не хочешь молчать, потому что это правильно, – так молчи из-за опасности, которой ты себя подвергнешь,
56
Речь идет о дуэлях, часто возникавших по пустячным поводам, из-за выражений, которые считались затрагивающими честь.
Сказав ему это и многое другое, я отправил его домой больше со страхом, чем с любовью, или более напуганным, чем влюбленным. Доктор оделся столь поспешно, что не имел времени взглянуть на пораненное лицо своей жены, которая первое, что сделала, не одеваясь и не теряя времени, чтобы сунуть ноги в мулильи, [57] – это посмотрелась в зеркало и, увидя, что ее лицо расписано несколькими полосами, настолько огорчилась этим, что в течение многих дней не снимала с лица покрывала, а так как она была такой кроткой и нежной, то казалось, будто она носила его не по необходимости, а как наряд. Когда я мог с ней поговорить, я пришел туда, где она занималась украшением своего страшного лица, и, высказав сочувствие по поводу многих синяков, которые я на ней увидел – у людей с очень белой кожей они появляются от всякой причины, – я сказал ей, насколько мог и умел мягче:
57
Мулильи – распространенные в начале XVII в. женские цветные туфли с остроконечными загнутыми кверху носками и высоким задником, без каблуков. Первоначально это была обувь римских патрициев, позднее ее носили папы и папские легаты.
– Что вы думаете о вашей счастливой судьбе? Ведь она была именно такой, потому что, сколько раз вы ее ни испытывали, она заботилась, чтобы замыслы не перешли в исполнение и чтобы, таким образом, ваша честь, уже готовая пасть, оставалась невредимой в столь затруднительном положении, ибо когда вы бросались в опасность с таким определенным желанием, она ставила вам столько препятствий для падения и давала столько возможностей для раскаяния. Если бы вы упали в очень глубокую реку и вышли из нее, не замочив платья, разве вы не считали бы это чудом и делом никогда не виданным? Если бы вы бросились на тысячу обнаженных шпаг и не получили раны, разве вам не показалось бы, что это дело руки Божьей? Так верьте и будьте уверены, что это было вполне очевидное проявление божественного милосердия по отношению к вашей милости и вашему супругу, так как оно избавило вас от вашей собственной воли, а самая могущественная сила, какая существует против нас, это наша собственная воля; она нас одолевает и делает рассудок своим рабом настолько, что даже не оставляет ему свободы, чтобы он мог руководиться здравым смыслом или, по крайней мере, обратиться к нему. Так как порочная воля покорила столь невинную душу, то эта воля сама, с помощью раскаяния и разума, должна вернуть ей ее свободу. Раскаяться и одуматься свойственно доблестным душам; опыт нас делает осторожными, как решимость – бесстрашными. Когда воля нас дерзко толкает на что-нибудь, дурное последствие исправляет это страхом; лучше рано раскаяться, чем поздно плакать. Пресеченное вначале зло улучшает середину и обеспечивает конец; лучше, думая об этом дурном последствии, остановиться, чем, упорствуя, надеяться, что оно будет лучшее. Счастлив тот, к кому опыт приходит раньше, чем вред. Дурные намерения, не выполненные вначале, порождают осторожность впоследствии. Кто не ошибается, тому не в чем исправляться, а кто ошибается, тому есть в чем делаться лучше, – ведь Бог счел за лучшее, чтобы зло существовало, – ибо за дурными делами следует раскаяние, – чем иметь мир без зла; так что Его величие больше проявляется в том, чтобы извлекать доброе из злого, чем сохранять мир без зла. Дай Бог, чтобы все, что ни случается дурного, имело бы такое же неудачное начало, как это, потому что зло было бы меньше вследствие таких возмездий. Ваша милость приходит в себя, ценя свою красоту наравне со своей честью; а эту беду я предотвратил и предотвращу еще больше.
Пока я все это ей говорил, по ее румяным щекам бежали капли слез столь скромных и стыдливых, что они могли бы растрогать самого жестокого палача на свете. Но, подняв разбитое лицо и осушив платком смочившую его влагу, немного приглушенным голосом она сказала мне следующее:
– Я хотела бы иметь возможность вынуть свое сердце и положить его в ваши руки, чтобы было видно действие, какое произвел на него ваш справедливый упрек, и для меня было бы некоторым облегчением моих несчастий, если бы вы поверили мне, как я поверила вам, готовая не только выслушивать совет, но и повиноваться ему и приводить его в исполнение; ведь кто слушает охотно, тот хочет исправиться. Я не говорю, что меня это происшествие совершенно не трогает, ведь жажда таких приключений коренится в душе и поэтому не может так быстро ее покинуть; но так как любовь и ненависть никогда не останавливаются на полдороге – потому что в способе зарождаться они идут по одному и тому же пути, – то и я перехожу из одной крайности в другую, так как когда я увидела, что мое лицо покрыто синяками и оскорблено тем, благодаря кому все мне оказывают столько почтения и любезности, во мне возникла смертельная ненависть к тому, кто был причиной этого. Кроме того, этой ночью, зато короткое время, когда мои глаза отдыхали, я видала во сне, будто я сорвала с дерева прекрасное и ароматное яблоко и, в то время как я сжала яблоко пальцами, из него вышло много дыма и такая большая змея, что она два раза обернулась вокруг моего тела около сердца и так сильно меня сдавила, что я подумала, что умру; и, между тем как никто из окружавших не решался избавить меня от нее, один старик подошел и убил ее лишь своей слюной, плюнув в голову змеи, которая в тот же момент упала мертвой, освободив меня, – и я пробудилась от сна. И, размышляя об этом сне, я вскоре растолковала его таким образом, что благодаря дурному началу и вашему доброму содействию я восстановила свою честь и жизнь, а мое сердце перешло от крайности любви к крайности ненависти благодаря вашим хорошим и целительным советам. Поэтому, если до сих пор вы были моим эскудеро, то впредь вы должны быть моим отцом и наставником; и если вы усмотрели во мне что-нибудь, на ваш взгляд заслуживающее одобрения, ради этого я прошу и умоляю вас не оставлять и не покидать меня ни из-за этого случая, ни на весь остаток вашей жизни, потому что любовь, какую я питаю к вам, так же велика, как и заботливость, проявленная вами к моей чести. Разочарование меня постигло раньше, чем наслаждение успело погубить меня; хотя воля была сломлена, честь осталась невредимой. Если бы желание было делом, я сочла бы свою слабость позором: тот, кто имеет мужество ухватиться, споткнувшись, будет также иметь его и для того, чтобы подняться, упавши; тот, кто раскаивается, близок к исправлению. Я не падаю духом, будучи слабой, и не пугаюсь, будучи униженной. Если во мне есть, что могло меня унизить, почему этого не найдется, чтобы поднять меня? Без совета я сдалась, но с помощью совета я освобожусь. Если я дала себя увлечь без чужого убеждения, почему я не приду в себя благодаря вашему убеждению? Чтобы упасть, я была одна, а чтобы мне подняться – нас двое, вы и я. Больной больше благодарит за лекарство, которое его вылечивает, чем за совет, который его предохраняет; я не приняла сначала вашего полезного совета и теперь отдаюсь в плен вашего лечения. Больному, который не помогает себе, лекарства не идут на пользу; но того, кто подбодряет себя и заботится о себе, все успокаивает и восстанавливает ему силы. Милосердие надо начинать с себя самой; если я не люблю себя достаточно, то какое мне дело, что меня любит кто-то помимо меня? Если я пренебрегаю здоровьем, то напрасны труды того, кто старается мне его дать; но если я хочу выздороветь, то половина дела уже сделана. Кто подчиняется наставлению, тот хочет достичь цели, и кто не возражает на упреки, тот не далек от обращения на путь истинный. Когда змея сбрасывает кожу, она хочет обновиться. Нет более верного признака появления плода, как отпадение цветка, ни больших доказательств раскаяния, как отвращение к пороку и познание разочарования. Я его знаю, отец души моей, и у меня есть желание подняться и решимость не падать вновь. Помогите мне своим советом и утешением, чтобы я пришла в себя, собрала растерянное, исправила прошлое, чтобы собралась с духом в настоящем и приготовилась к будущему.
Наказанная горьким опытом красавица собиралась говорить еще, но так как супруг постучал в дверь, то необходимо было оставить более чем приятное прощение или исправление. Вошел доктор, и она притворилась сердитой, закрыв пострадавшее, но все же прекрасное лицо и немного покапризничав притворно, чтобы он ее успокоил, что сделать ему было очень легко, так как он нежно любил ее. Он посмотрел ее лицо и огорчился гораздо больше, чем она, и, кротко попросив у нее прощения, сказал:
– Дорогая, я пущу тебе немного крови.
– Зачем нужно пускать кровь? – спросил я.
– Из-за падения, – ответил доктор.
– Так разве она упала, – спросил я, – с башни Сан Сальвадор, чтобы пускать ей кровь?
– Вы мало понимаете, – сказал доктор, – потому что от этой контузии при падении, если сдвинулись ипохондрические части [58] и почки, могло произойти непоправимое profluvium sanguinis, [59] а от ливора [60] на лице может остаться вечный шрам.
58
Ипохондрические части – внутренности верхней части брюшной области (анатомический термин той эпохи).
59
Кровоизлияние (лат.).
60
Ливор – кровоподтек.
– А потом, – сказал я, – полуденный артур вступит в метафизическую окружность телесной вегетативности и кровь печени извергнется. [61]
– Что такое вы говорите, – сказал доктор, – я вас не понимаю.
– Не понимаете меня? – сказал я. – Но еще меньше ваша жена понимает вашу милость; неужели для того, чтобы сказать, что удар при падении может вызвать какое-нибудь кровоизлияние и оставить знак на лице, нужно произнести столько педантичных ученых слов, как контузия, ипохондрия, профлувиум, ливор, шрам! Приложите немного бальзама, или белой мази, [62] или сока листьев редьки и можете смеяться над всем остальным.
61
Набор слов, при помощи которого Маркос высмеивает пристрастие врачей пользоваться непонятными для окружающих терминами, когда их вполне можно заменить простыми и понятными словами.
62
Под этим названием разумелась цинковая мазь
– Я тоже думаю, что это будет лучше, – смеясь, сказала она, – но хуже то, что у меня пропало желание есть.
– Положи, – сказал доктор, – немного полыни в устье желудка и поставь клистир; после этого и фрикации нижних частей, [63] вместе с эксонерацией желудка, [64] все это прекратится.
– Опять? – сказал я. – Этих молодых врачей, должно быть, не заставишь говорить на понятном языке!
– Так что же, вы хотите, – сказал доктор, – чтобы люди ученые говорили так же, как и невежды?
63
Опять пародирование врачебного жаргона той эпохи; речь идет о растирании живота.
64
Облегчением желудка.
– Что касается сущности, – сказал я, – конечно нет; но в смысле языка – почему им не говорить так, чтобы их понимали?
– Графа Лемос, дона Педро де Кастро, [65] человека очень здорового, когда он отправился посетить свои владения в Галисии, [66] от дорожной усталости захватила болезнь, которую врачи называют геморроем, так как он был очень крупным и толстым и пил очень много воды; и так как при нем не было врача, Диего де Осма сказал ему: «Здесь есть один врач, который уже несколько дней хочет пощупать пульс вашей сеньории». – «Так призовите его», – сказал граф. Позвали его, и добрый человек, знавший болезнь, очень обдумал медицинскую риторику, рассчитывая этим путем приобрести благосклонность графа. И, надев на себя очень потертое и полинявшее черное платье и огромный перстень, похожий на наконечник вертела, он вошел в зал, где находился граф, со словами: «Целую руки вашей сеньории»; а граф ему: «Пусть будет в добрый час ваш приход, доктор». Врач продолжал: «Мне говорили, что ваша сеньория страдает от болезни орифисио». Граф, чрезвычайно любивший простоту, сейчас же распознал его и спросил: «Доктор, что вы хотите сказать этим орифисио – золотых дел мастер или что-нибудь другое? [67] » – «Сеньор, – сказал доктор, – орифисио – это та часть тела, через которую истекают, освобождаются и извергаются внутренние нечистоты, остающиеся от переваривания пищи». – «Объясните получше, доктор, а то я вас не понимаю», – сказал граф. А доктор говорит: «Сеньор, слово «орифисио» происходит от os, oris, [68] и facio, facis, [69] приблизительно os faciens; [70] потому что как у нас есть рот, через который входит пища, так есть и другой, через который выходит остаток». Граф, хотя и больной, умирая со смеху, сказал ему: «Так это называется по-кастильски [71] вот как, – и назвал это настоящим именем, – уходите, вы плохой врач, потому что вы все превращаете в пустую риторику». Так что медик погубил себя тем, чем думал приобрести доверие графа. Он убежал, а граф так смеялся, что заставил дрожать постель и даже зал; и я твердо уверен, что для больных является облегчением, если врач говорит на понятном для них языке, чтобы не повергать в беспокойство бедного пациента. Кроме того, врачи обязаны быть мягкими и приветливыми, с веселым лицом и ласковыми словами; хорошо, если они расскажут больным несколько острот или коротеньких анекдотов, чтобы развлечь их; пусть они будут любезны, чисты и благоуханны и настолько внимательны к больному, чтобы казалось, что они заботятся об одном только этом посещении; пусть они посмотрят, хорошо ли сделана постель больного в смысле опрятности и чистоты, и поступают, как доктор Луис дель Валье, который всех, даже в то время когда их соборовали, ободрял, давая им надежду на выздоровление; потому что бывают врачи, настолько невежественные в обращении и простой вежливости, что, даже когда человек не болен, они, чтобы поднять цену своему труду и увеличить свой доход, говорят больному, что его состояние опасно, чтобы оно действительно стало таким; и хорошо, чтобы, раз они считают себя слугами природы, они были ими вполне. Я не говорю о тысяче небрежностей, какие бывают в их распознавании болезней и в применении лекарств.
65
Педро Фернандес де Кастро, граф Лемос, маркиз Саррья (1576–1622) был одним из испанских магнатов, оказывавших широкое покровительство испанским писателям. На службе у этого вельможи Эспинель провел четыре года, находясь в его свите в качестве эскудеро.
66
Галисия – испанская провинция в северо-западной части полуострова.
67
Весь этот разговор построен на игре фонетически близких между собой слов: «orifice» – «золотых дел мастер» и «orificio» – «отверстие, уста».
68
Рот, устье (лат.).
69
Настоящее время от латинского глагола facere – «делать».
70
Букв.: «делающий рот».
71
Литературный испанский язык развился на основе диалекта Кастилии.
– Это очень свойственно старым врачам, – сказал мой хозяин, – подходить к делу исподволь, как вы этого хотите, и обращать внимание на эти пустяки. Мы же, неотерики, [72] идем другим путем; для лечения у нас есть метод очищения желудка и пускания крови, вместе с несколькими эмпирическими средствами, чем мы и пользуемся. [73]
– И все-таки из-за этого, – сказал я, – я избегаю лечиться у молодых врачей, потому что у меня был один друг, молодой по возрасту и по опытности, очень ученый, пользовавшийся моим доверием благодаря разным изречениям Гиппократа, [74] приводимым им наизусть в подходящих случаях и произносимым с некоторым жеманством, и я отдался в его руки, когда меня впервые схватила подагра. Я вышел из этих рук с двадцатью потами и втираниями, и он мне задавал бы их до сегодня, если бы я сам не нашел у себя пульса с интеркаденциями. [75] Тогда, сказав, что мы ошиблись в лечении, – как будто я тоже в этом ошибался, – он меня покинул и ушел от меня со смущением и стыдом; но я, будучи здорового телосложения и хорошо заботясь о себе, поправился и, по выздоровлении, встретился с ним на площади Ангела лицом к лицу, причем его лицо было цвета перца, а мое желтушным, и я обошелся с ним так, что он вышел из-под моего языка хуже, чем я из его рук. Великие врачи, каких я знал и знаю, приходя к больному, с большим вниманием стараются узнать происхождение, причину и состояние болезни и преобладающие соки пациента, [76] чтобы не лечить холерика, как флегматика, и сангвиника, как меланхолика; и даже, если это возможно – хотя не существует науки об индивидуальных особенностях, – узнать тайные свойства больного; в таком случае лечение достигает цели, а врачи приобретают доверие.
72
Неотериками называли в испанских университетах новых писателей и ученых, в отличие от классических; здесь имеются в виду последователи новых теорий в медицине.
73
Медицина в XVII в. была необычайно бедна научными исследованиями, почти вся медицинская литература была наполнена схоластическими спорами. Только в школах Севильи сохранялась унаследованная от XVI в. научная традиция, основанная на наблюдении. На основе этих высказываний доктора Сагредо и материала французской действительности Лесаж создал образ своего доктора Санградо в «Жиль Бласе».
74
Гиппократ (460–377 гг. до н. э.) – греческий врач, своими основанными на наблюдениях сочинениями положивший начало научной медицине.
75
Врачи придавали большое значение перебоям пульса, при которых между двумя нормальными ударами был лишний удар. Это явление считалось в те времена смертельным.
76
Медицина того времени считала, что всякое живое тело питается и поддерживается принадлежащими к его физической структуре соками; преобладание того или иного сока определяет характер человека.