Жизнь Микеланджело
Шрифт:
После долгих поисков, наконец, повидимому, поймали жар — птицу. Но вот, в последнюю минуту в ней. находят изъян, достаточный, чтобы ее забраковать:
«Я узнал, что она близорука, а это, по — моему, не малый недостаток, так что я еще не дал обещания. Раз ты тоже не давал обещания, мой совет, если ты уверен в правильности этих сведений, считать себя Свободным от обязательств» [319] .
Лионардо приходит в отчаяние. Он удивляется, что дядя так настойчиво хочет его женить.
319
Письмо от 19 декабря 1551 г.
«Это верно, — отвечает Микеланджело, — что я этого хочу: хорошо, чтобы род наш не кончился с нами. Я отлично знаю, что мир от этого не рушится; но, в конце концов, каждое животное хочет сохранить свою породу. Потому-то я и хочу, чтобы ты женился» [320] .
Наконец сам Микеланджело утомился; он начинает находить смешным, что он все время хлопочет о женитьбе Лионардо, а у того вид, будто он в этом совершенно не заинтересован. Он заявляет, что не будет в это вмешиваться:
320
Впрочем, он прибавляет: «Если ты, однако, чувствуешь себя недостаточно здоровым, то лучше примирись с тем, чтобы жить, не производя
«Вот уже шестьдесят лет, как я занимаюсь вашими делами; теперь я стар и должен подумать о своих делах».
Как раз в этот момент он узнает, что его племянник обручился с Кассандрой Ридольфи. Он радуется, поздравляет его, обещает ему приданое в 1 500 дукатов. Лионардо женится [321] . Микеланджело шлет молодым свои пожелания счастья и обещает Кассандре жемчужное ожерелье. Радость однако не помешала ему предупредить племянника, что «хотя он и не очень сведущ в таких делах, но ему кажется, что Лионардо должен был бы точно выяснить все денежные вопросы раньше, чем вводить жену в свой дом, так как в подобных вопросах всегда таится зародыш размолвок». Он кончает следующими шутливыми наставлениями:
321
16 мая 1553 г.
«Ну, ладно! А теперь старайся жить и не забывай, что вдов всегда бывает больше, чем вдовцов» [322] .
Через два месяца, вместо обещанного ожерелья, о. н посылает Кассандре два перстня: один — украшенной бриллиантом, другой — рубином. Кассандра в знак благодарности посылает ему восемь рубашек. Микеланджело пишет:
«Они очень хороши, особенно полотно, и очень мне нравятся. Но я недоволен, что вы на них потратились: ведь у меня нет ни в чем недостатка. Поблагодари за меня Кассандру и скажи ей, что я к ее услугам, если ей нужно что-нибудь найти здесь, из римских изделий или чего другого. На этот раз я посылаю мелочь; в другой раз мы пошлем что-нибудь получше, что бы ей понравилось. Только предупреди меня» [323] .
322
Письмо от 20 мая 1553 г.
323
Письмо от 5 августа 1553 г.
Вскоре пошли дети: первенец, названный, по желанию Микеланджело, Буонаррото [324] , и второй, названный Микеланджело [325] , умерший вскоре после рождения. И старый дядя, который приглашал в 1556 году молодую чету приехать к нему в Рим, не перестает душевно принимать участие как в радостях, так и в горестях семейства, никогда, однако, не допуская, чтобы его ближние занимались его делами, даже его здоровьем.
Вне пределов семейных отношений у Микеланджело не было недостатка в знаменитых или выдающихся друзьях [326] .
324
Родился в 1554 г.
325
Родился в 1555 г.
326
Здесь необходимо строго различать периоды его жизни. На протяжении долгого его пути встречаются пустыни одиночества, но бывали также периоды дружбы. Около 1515 г. в Риме образовался небольшой кружок свободомыслящих и наслаждающихся жизнью флорентийцев: Доменико Буонинсеньи, Леонардо — седельник, Джованни Специале, Бартоломео Вераццано, Джованни Джелези, Каниджани. Немного позднее, во время папства Климента VII, — блещущее остроумием общество Франческо Берни и фра Себастьяно дель Пьомбо, преданного, но опасного друга, который передавал Микеланджело все слухи, ходившие на его счет, и разжигал его неприязнь к рафаэлевской партии. Особенно же, во время Виттории Колонна, кружок Луиджи дель Риччо, флорентийского купца, который был его советчиком в делах и самым близким другом. У него он встречался с Донато Джаннотти, с музыкантом Аркадельтом и с красавцем Чеккино. Их соединяла любовь к музыке, к поэзии и к хорошему столу. Именно для Риччо, впавшего в отчаяние от смерти Чеккино, Микеланджело написал свои сорок восемь надгробных эпиграмм, а Риччо, в ответ на каждую из них, посылал Микеланджело форелей, шампиньоны, трюфели, дыни, голубей и т. д. (Смотри Стихотворения, изд. Фрея, LXXIII.) После смерти Риччо в 1540 г. у Микеланджело не было больше друзей, но были ученики: Вазари, Кондиви, Даниэле да Вольтерра, Бронзино, Леоне Леони, Бенвенуто Челлини. Он внушал им страстное обожание и со своей стороны выказывал к ним трогательную привязанность.
Несмотря на его дикий нрав, было бы совершенно ошибочно представлять его себе в виде придунайского крестьянина, вроде Бетховена. Он был итальянский аристократ высокой культуры и тонкой породы. Начиная со своей юности, проведенной в садах Сан — Марко, около Лоренцо Великолепного, он не переставал находиться в сношении со всеми благороднейшими вельможами, князьями, прелатами [327] , писателями [328] и художниками [329] , какие были в то время в Италии. Он состязался в остроумии с Франческо Берни [330] , переписывался с Бенедетто Варки, обменивался стихотворениями с Луиджи дель Риччо и с Донато Джаннотти. Все высоко
327
Вследствие своих обязанностей в Ватикане, а также высоты своего религиозного духа, Микеланджело особенно поддерживал связь с виднейшими сановниками церкви.
328
Любопытно отметить мимоходом, что Микеланджело был знаком с Макиавелли. Биаджо Буонаккорси, в письме к Макиавелли от сентября 1508 г., извещает его, что некая женщина, имени которой он не называет, послала ему, через посредство Микеланджело, деньги.
329
Конечно, меньше всего друзей у него было между художниками, исключая конца его жизни, когда он был окружен льстивыми учениками. Он мало был расположен к большинству художников и не скрывал этого. Он был в очень плохих отношениях с Леонардо да Винчи, Перуджино, Франча, Синьорелли, Рафаэлем, Браманте, Сан — Галло. «Будь проклят день, когда вы о ком-нибудь отозвались хорошо!» — писал ему Якопо Сансовино 30 июня 1517 г. Это однако не помешало Микеланджело позднее оказывать услуги Сансовино (в 1524 г.) и многим другим; но у него был слишком страстный гений, чтобы любить другой идеал, кроме собственного, и он был слишком искренен, чтобы притворяться и говорить, что ему нравится то, что ему не совсем нравилось. Однако он проявил большую учтивость по отношению к Тициану во время его посещения Рима в 1545 г. Но кругу художников, культурный уровень которых оставлял многого желать, он предпочитал общество писателей
330
Они обменивались посланиями в стихах, дружескими и шуточными. (Стихотворения, LV II и GLXXII). Берни воздал великолепную хвалу Микеланджело в своем «Capitolo a fra Sebastiano del Piombo» («Послание к фра Себастьяно дель Пьомбо»). Он говорит в нем, что Микеланджело «был воплощением Идеи скульптуры и архитектуры, как Астрея была Идеей справедливости, будучи исполнена доброты и разума». Он называл его вторым Платоном и, обращаясь к другим поэтам, произнес замечательные, часто цитируемые слова: «Молчите вы, гармонические инструменты! Вы произносите слова, лишь он говорит вещи». — «Ei dice cose, et voi dite parol …»
Ценили его беседу, его глубокие высказывания об искусстве, его замечания по поводу Данте, которото никто не знал так, как он. Одна римская дама [331] писала, что, когда он хотел, он был «кавалером с тонким, и обворожительным обращением, таким, равного которому вряд ли встретишь во всей Европе». Разговоры с Джаннотти и Франдишко да Оланда показывают его замечательную вежливость и привычку к светскому обществу. По некоторым его письмам к коронованным особам [332] видно даже, что ему не стоило бы большого труда сделаться совершенным придворным. Свет никогда его не чуждался, он сам держал его на расстоянии; от него одного зависело вести жизнь, полную триумфов. Для Италии он был воплощением ее гения. В конце своего пути, последний живой свидетель великого Возрождения, он его олицетворял, нес в себе одном целый век славы. Не одни художники смотрели на него как на существо сверхъестественное [333] . Коронованные особы склонялись перед его царственностью. Франциск I и Екатерина Медичи воздавали ему почет [334] . Козимо Медичи хотел дать ему сенаторское звание [335] , и когда он приехал в Рим [336] , обращался с ним как с равным, усадил рядом с собою и вел с ним задушевную беседу. Сын Козимо, дон Франческо Медичи, принял его с непокрытой головой, «выказывая безграничное почтение к столь редкому человеку» [337] . В нем чтили в такой же мере его гений, как и его «великую добродетель» [338] .
331
Донна Арджентина Маласпина, в 1516 г.
332
См. особенно письмо его к Франциску I от 26 апреля 1 546 г.
333
Кондиви так начинает свою «Жизнь Микеланджело»: «Начиная с того часа, как господь бог, во всемогущей милости своей, счел меня достойным не только лицезреть Микеланджело Буонарроти, несравненного живописца и скульптора, — на что я едва осмеливался надеяться, — но и пользоваться его беседами, — его расположением и доверием, — в благодарность за такое благодеяние я замыслил собрать воедино все, что в его жизни показалось мне достойным похвалы и удивления, чтобы примером подобного человека принести пользу другим людям».
334
Франциск I — в 1546 г., Екатерина Медичи — в 1559 г. Она писала ему из Блуа, «зная, как и весь мир, насколько он превосходит кого бы то ни было на свете», чтобы попросить изваять конную статую Генриха II или, по крайней мере, сделать к ней рисунок. (14 ноября 1559 г.)
335
В 1552 г. — Микеланджело не ответил; это оскорбило герцога. Когда Бенвенуто Челлини снова завел об этом речь с Микеланджело, тот ответил в саркастическом тоне.
336
В ноябре 1560 г.
337
В октябре 1561 г.
338
Вазари (по поводу приема, который Козимо оказал Микеланджело).
Старость его была окружена такой же славой, как старость Гете или Гюго. Но он был человеком из другого теста. У него не было ни жажды популярности второго, ни буржуазной почтительности первого, — как ни был он свободолюбив, — к свету и установленному порядку. Микеланджело презирал славу, презирал свет, и если он и служил папам, то лишь «по принуждению». К тому же он не скрывал, что «даже папы ему докучали и часто сердили своими беседами и вызовами к себе» и что, «несмотря на их приказы, он и не думал являться, когда не был к этому расположен» [339] .
339
Франсишко да Оланда, «Беседы о живописи».
«Когда человек по природе своей и по воспитанию ненавидит церемонии и презирает лицемерие, нет никакого смысла не позволять ему жить, как ему хочется. Если он от вас ничего не требует и не ищет вашего общества, к чему вы ищете его общества? Зачем вам унижать его до всяких пустяков, которые претят его отшельничеству? Человек, больше старающийся угождать глупцам, чем своему гению, недостоин названия выдающегося» [340] .
С миром он имел только необходимые сношения или связи чисто интеллектуальные. Он не допускал его вторжения в свои интимные дела; папы, коронованные особы, литераторы, художники занимали небольшое место в его жизни. Даже с тем небольшим количеством среди них, к которым он чувствовал подлинную симпатию, у него редко завязывалаа прочная дружба. Он любил своих друзей, он был великодушен по отношению к ним, но его необузданность, eroi гордость, его подозрительность часто делали людей, наиболее ему обязанных, злейшими его врагами. Однажды он написал следующее прекрасное и печальное письмо:
340
Там же.
«Неблагодарный бедняк так сотворен от природы, что, если вы ему поможете в его беде, он скажет, что он сам одолжил вам то, что вы ему дали. Если, желая показать свое участие, вы доставите ему работу, он будет уверять, что вы были вынуждены поручить ему эту работу, так как вы в ней ничего не понимаете. Он будет говорить, что его благодетели были вынуждены совершать те благодеяния, которые они ему оказали. Если же полученные им благодеяния до того явны, что нет возможности их отрицать, неблагодарный будет дожидаться, пока сделавший ему добро не впадет в явную ошибку; тогда он найдет предлог отозваться о нем дурно и освободиться от всякой благодарности. Так всегда поступали со мной, и тем не менее ни один художник не обращался ко мне без того, чтобы я не сделал ему добро и от всего сердца. Затем, ссылаясь на мой причудливый характер или на безумие, которым я будто бы одержим и которое вредит лишь мне одному, они начинают дурно обо мне отзываться, они оскорбляют меня: такова участь всякого доброго человека» [341] .
341
К Пьеро Гонди, 26 января 1524 г.