Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
«Ждут», удовлетворенно подумал Влас. «Ну, ладно, ждите». Он сам себя хотел убедить, что письмо это его вовсе не радует и не радуют его зовы домой, но все-таки не удержался и похвалился письмами перед Савельичем. Старик одобрительно покачал головой, но сказал совсем неожиданное:
— Конечно, теперь тебе в коммуну свою можно заявляться.
— А ранее разве мне нельзя было? — удивился Влас и настороженно повернулся к Савельичу.
— Ранее, — медленно протянул Савельич, — ранее тебя, дружок, могли нехорошо там устретить. Ушел ты от гордости своей
— Как это ни с чем? — с легкой обидою переспросил Влас.
— Очень просто. Прошлялся, мол, по заработкам, а как, вроде, сперло, и заявился домой...
— Это я-то? — вспыхнул Влас.
— Нет, конечно, — улыбнулся Савельич. — Я это к примеру, в поясненье тебе, как оно могло бы случиться. А теперь коли ты домой пойдешь, так ты от хорошего положенья, с большими процентами, заслуженный — и на доске, и в стенной... Вот оно как выходит!
— Да-а, выходит... — неопределенно и раздумчиво промолвил Влас, начиная вникать в слова Савельича и признавать полную их правоту.
Он не мог не признать правоту в савельичевых словах. Вот здесь, на стройке, за последнее время резко изменилось к нему, Власу, отношение к лучшему. И в групкоме, и со стороны отдельных партийных и профсоюзных работников он встречает теперь большую, товарищескую предупредительность. Он знает, что теперь его считают по-настоящему своим. И это отношение уже выявляется не только на словах. Около этого времени зашли разговоры о премировании лучших рабочих и в групкоме сразу в числе лучших был назван и Влас. А на одном из производственных совещаний плотников его выбрали в президиум. И он смущенно озирался с высоты клубной сцены, стесняясь и вместе с тем внутренне гордясь этим выбором.
Поэтому он быстро схватил мысль Савельича и постарался впервые представить себе, как бы его в разных случаях встретили дома, в Суходольском.
«Да, — соглашался он мысленно, — приди-ка я без ничего, с пустой рожей, пожалуй, и надсмешек не обобрался бы. Сказали бы, что вот, мол, не выгорело в городе, потянулся на легкую жизнь, а теперь к родным пряслам приворотил, не выйдет ли тут полегше... Без всякого спору, сказали бы так... Варит голова у старика. Прав Савельич! Ежели сейчас обернуться домой, другое дело. Любой надсмешник язык прикусит, как только насчет здешней работы моей известно станет... Не отломится шутить!»
И хотя он и не собирался уходить домой (эта мысль была запрятана у него далеко, и он сам боялся колыхать ее), но вот то, что теперь у него есть чем похвастаться, если бы он захотел, и что на стройке его ценят и отмечают, как хорошего рабочего, — ласкало его, и он все применял это к тому моменту, когда домашние и односельчане будут встречать его, будут принимать обратно в свою среду.
А стройка лезла ввысь.
Этажи громоздились над этажами и из кажущейся нестройности и кирпично-бетонного хаоса вырастало стройное здание, законченные линии которого были приятны глазу.
Влас в самое последнее время стал видеть постройку иными, новыми глазами. Раньше его вообще поражали размеры постройки, он хозяйственным чутьем воспринимал размах строителей, он убеждался, что новые хозяева умеют не только разрушать, но и строить. А теперь, втягиваясь в окружающую жизнь, он стал ухватывать и понемногу понимать, для чего строят, зачем.
На собраниях строителей, когда решались и обсуждались практические и повседневные вопросы работы, изредка кто-нибудь из партколлектива или групкома вскользь говорил о назначении этого шестиэтажного, раскинувшегося на целый квартал здания.
Влас в общем знал, что это будет швейная фабрика, откуда станет выходить разнообразная одежда и всевозможное белье для рабочих и крестьян. Порою он даже пошучивал, что вот, значит, фабрику-то он строит, а придется ли рубаху ее изделия носить, неизвестно. Но пока-что, до самого последнего времени, его интересовали только стены, этажи, в сооружении которых он принимает участие. И только теперь его влекло вникнуть в результаты, в конечные результаты постройки, ударным рабочим которой он сделался.
Обнаружилось это случайно.
Тихим вечером, после душного дня, рабочие собрались кучкой возле барака и лениво толковали о том, о сем. Разговор был вялый и путаный. Говорили о работе, о пище, о доме, о хлебе, который где-то зреет. Говорили о выработке, о норме, о десятниках и снова о доме.
Кто-то раздумчиво и глубокомысленно сказал:
— А шибко, братцы, Россея обстраиваться зачала. Везде строют да строют. Почитай и рабочих людей нехватит, скажем, по камню или плотников. И куды все это строют?
— Слыхал, поди, — отозвался густой голос из темноты, — как тебе объясняли: производство расширяем. Чтобы сами себе все производить, а не кланяться загранице.
— Правильно, — согласился первый. — Кланяться, это накладно... Только горазд много накручено. Поглядеть, так страшно делается. Всюю землю изрыли, все, скажем, горы ископали, лесов, однако, не останется, все порублены. Страсть! А насчет пользы, не знаю...
— Не знаешь? — заинтересовались окружающие, и споры притихли.
— Вот истинный! — оживился, подстрекнутый вниманием, сомневающийся. — Вот прямо крест кладу: не вижу ее, эту самую пользу.
— Отчего же это?
— А оттого, что, к примеру, хоть наше вот строительство взять. Строится, говорят, цельная фабрика на пошитье всякой одежы и исподнего, а я без рубахи хожу и штаны у меня дырявые.
Кругом засмеялись.
— Верное слово! Без рубахи! И будет ли мне от этой самой фабрики новая рубаха, не верится мне. Нет, не верится!
— Трепло! — резко и презрительно отчеканил немного глуховатый голос. Все повернулись в его сторону. Влас по голосу узнал комсомольца-бетонщика. — Форменное трепло! Говоришь вредные и глупые слова, а понятия в тебе нет никакого.