Жизнь ненужного человека
Шрифт:
– Да, знакомо, - проговорил он, вздыхая.
– Вы тоже - наблюдали за мной?
– Один раз. А вы заметили меня из окна, вышли на улицу и дали мне письмо...
– Да, да - помню! Ах, чёрт возьми, так это вы? Я вас, кажется, обругал тогда, а?
Евсей встал со стула, недоверчиво взглянул в смеющееся лицо, посмотрел вокруг.
– Это ничего!
– сказал он.
Ему было нестерпимо неловко слышать грубовато ласковый голос и боязно, что писатель ударит его и выгонит вон.
– Странно мы с вами встретились на сей раз, а?
– Больше ничего?
–
– Ничего. Но вы, кажется, устали? Посидите, отдохните...
– Я пойду...
– Как хотите. Ну, спасибо, - до свиданья!
Он протянул руку, большую, с рыжею шерстью на пальцах. Евсей осторожно дотронулся до неё и неожиданно для себя попросил:
– Позвольте и мне жизнь мою рассказать вам...
И когда чётко сказал эти слова, то подумал вослед им:
"Вот с кем надо мне говорить! Если сам Тимофей Васильевич, такой умный и лучше всех который, его уважает..."
Вспомнив Маклакова, Евсей взглянул в окно, на секунду встревожился, потом сказал себе:
"Ничего, - ему не первый раз мёрзнуть..."
– Ну, что же, расскажите, если хочется... Да вы бы сняли пальто... Может быть, чаю вам дать? Холодно!
Евсею захотелось улыбнуться, но он не позволил себе этого.
И через несколько минут, полузакрыв глаза, монотонно и подробно, тем же голосом, каким он докладывал в охранном о своих наблюдениях, Климков рассказывал писателю о деревне, Якове, кузнеце.
Писатель сидел на широком тяжёлом табурете у большого стола, он подогнул одну ногу под себя и, упираясь локтем в стол, наклонился вперёд, покручивая ус быстрым движением пальцев. Его круглая, гладко остриженная голова была освещена огнями двух свечей, глаза смотрели зорко, серьёзно, но куда-то далеко, через Климкова.
"Не слушает", - подумал он и немного повысил тон, незаметно продолжая осматривать комнату и ревниво следя за лицом писателя.
В комнате было темно и сумрачно. Тесно набитые книгами полки, увеличивая толщину стен, должно быть, не пропускали в эту маленькую комнату звуков с улицы. Между полками матово блестели стёкла окон, заклеенные холодною тьмою ночи, выступало белое узкое пятно двери. Стол, покрытый серым сукном, стоял среди комнаты, и от него всё вокруг казалось окрашенным в тёмно-серый тон.
Евсей поместился в углу на стуле, обитом гладкой, жёсткой кожей, он зачем-то крепко упирался затылком в высокую спинку стула и потому съезжал с него. Ему мешало пламя свеч, жёлтые язычки огня всё время как будто вели между собой немую беседу - медленно наклонялись друг к другу, вздрагивали и, снова выпрямляясь, тянулись вверх.
Писатель стал крутить ус медленнее, но взгляд его по-прежнему уходил куда-то за пределы комнаты, и всё это мешало Евсею, разбивало его воспоминания. Он догадался закрыть свои незрячие глаза, и когда его тесно обняла темнота, легко вздохнул и вдруг увидал себя разделённым на человека, который жил и действовал, и на другого, который мог рассказывать о первом, как о чужом ему. Его речь полилась плавнее, голос окреп, события жизни связно потянулись одно за другим, развиваясь, точно клубок серых ниток, и освобождая маленькую, хилую
Когда писатель спросил его о чём-то, Евсей не понял вопроса и, не открывая глаз, сказал тихо:
– Подождите, - я по порядку...
Он говорил не уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а сердце своё - готовым покорно принять новые приказы, новые насилия.
Писатель шумно поднялся на ноги, высокий, крепкий. Он сжал руки, пальцы его громко и неприятно хрустнули, и повернулся к окну.
– Что вы думаете делать теперь?
– спросил он, не глядя на Климкова.
Евсей тоже встал со стула и уверенно повторил сказанное им Маклакову:
– Как только устроится новая жизнь, я тихонько займусь торговлей. Уеду в другой город. Деньги у меня накоплены, рублей полтораста...
Писатель медленно повернулся к нему.
– Так!
– сказал он.
– У вас нет каких-либо других желаний?
Климков подумал и ответил:
– Нет...
– А вы верите в новую жизнь? Думаете - устроится она?
– Да как же, - если весь народ хочет этого?.. А что? Не устроится?
– Я ничего не говорю...
Он снова отвернулся к окну, расправил усы обеими руками и помолчал. Евсей, ожидая чего-то, стоял не двигаясь и прислушивался к пустоте в своей груди.
– Скажите мне, - спросил писатель негромко и медленно, - вам не жалко тех людей, - девушку, брата, его товарищей?
Климков опустил голову, одёрнул полы пиджака.
– Ведь вот теперь вы узнали, что они были правы, - да?
– Раньше было жалко. А теперь - не жалко...
– Нет? Почему?
Не сразу, негромко Климков сказал:
– Что же? Они люди хорошие и своего добились...
– А вам не думалось, что вы занимаетесь дурным делом?
– спросил писатель.
Евсей вздохнул и ответил:
– Ведь мне оно не нравится, - делаю, что велят...
Писатель осторожно шагнул к нему, потом подался в сторону от него, Климков увидал дверь, в которую он вошёл, - увидал, потому что глаза писателя смотрели на неё.
"Надо уходить", - подумал он.
– Вы хотите спросить меня о чём-нибудь?
– сказал писатель.
– Нет. Я ухожу...
– Прощайте...
И писатель отодвинулся от него в сторону. Ступая на носки, Евсей вышел в прихожую и стал надевать пальто, а из двери комнаты раздался негромкий вопрос:
– Послушайте - зачем вы рассказали всё это о себе?
Тиская в руках шапку, Евсей, подумав, ответил:
– Тимофей Васильевич очень уважает вас, - тот, который послал меня...