Жизнь ненужного человека
Шрифт:
Евсей, обеспокоенный, повернулся на стуле, желая возразить что-то, но не мог найти слов и стал, сопя носом, завязывать ботинки.
– Саша кричит - бейте их! Вяхирев револьверы показывает, - буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты очень страшное лицо. Совершенно дико всё это... Он понизил голос до шёпота и таинственно
– Всякий должен защищать своё существование в жизни - это понятно, однако желательно, чтобы без убийства. Ведь если мы будем резать, то и нас будут резать...
Веков вздрогнул, склонил голову к окну, прислушался и, подняв руку кверху, побледнел.
– Что это?
– спросил Евсей.
Гулкий шум мягкими неровными ударами толкался в стёкла, как бы желая выдавить их и налиться в комнату. Евсей поднялся на ноги, вопросительно и тревожно глядя на Векова, а тот издали протянул руку к окну, должно быть, опасаясь, чтобы его не увидали с улицы, открыл форточку, отскочил в сторону, и в ту же секунду широкий поток звуков ворвался, окружил шпионов, толкнулся в дверь, отворил её и поплыл по коридору, властный, ликующий, могучий.
Но Веков выглядывал из форточки и поминутно, быстро ворочая шеей, говорил торопясь и обрывисто:
– Народ идёт, - красные флаги, - множество народу, - бессчётно, разного звания... Офицер даже... и поп Успенский... без шапок... Мельников... Мельников наш, - смотрите-ка!
Евсей подскочил к форточке, взглянул вниз, там текла, заполняя всю улицу, густая толпа. Над головами людей реяли флаги, подобно красным птицам, и, оглушённый кипящим шумом, Климков видел в первых рядах толпы бородатую фигуру Мельникова, - он держал обеими руками короткое древко, взмахивал им, и порою материя флага окутывала ему голову красной чалмой. Из-под шапки у него выбились тёмные пряди волос, они падали на лоб и щёки, мешались с бородой, и мохнатый, как зверь, шпион, должно быть, кричал - рот его был широко открыт.
– Куда они идут?
– пробормотал Климков, обернувшись к товарищу.
– Радуются!
– сказал тот, упираясь лбом в стекло окна.
Оба замолчали, пропуская мимо своих глаз пёстрый поток людей, ловя чуткими ушами в глубоком море шума громкие всплески отдельных возгласов.
– Какая сила, а? Жили люди каждый отдельно - вдруг двинулись все вместе, - неестественное событие! А Мельников, - видели вы?
– Он всегда стоял за народ!
– объяснил Евсей поучающим голосом и отошёл от окна, чувствуя себя бодро и ново.
– Теперь - всё пойдёт хорошо, - никто не хочет, чтобы им командовали. Всякий желает жить, как ему надобно, - тихо, мирно, в хороших порядках! солидно говорил он, рассматривая в зеркале своё острое лицо. Желая усилить приятное чувство довольства собой, он подумал - чем бы поднять себя повыше в глазах товарища, И таинственно сообщил:
– А знаете - Маклаков бежал в Америку...
– Вот как!
– безучастно отозвался шпион.
– Что же, он холостой человек...
"Зачем я сказал?" - упрекнул себя Евсей, потом с лёгкой тревогой и
– О Маклакове? Хорошо. Мне надо идти в охрану. Вы не пойдёте?
– Выйдем вместе...
На улице Веков вполголоса, с унылым раздражением, заметил:
– Глуп народ всё-таки! Вместо того, чтобы ходить с флагами и песнями, он должен бы, уж если почувствовал себя в силе, требовать у начальства немедленного прекращения всякой политики. Чтобы всех обратить в людей, и нас и революционеров... выдать кому следует - и нашим и ихним - награды и строго заявить - политика больше не допускается!..
Он вдруг исчез, свернув за угол.
По улице возбуждённо метался народ, все говорили громко, у всех лица радостно улыбались, хмурый осенний вечер напоминал собою светлый день пасхи.
То в конце улицы, занавешенной сумраком, то где-то близко люди запевали песню и гасили её громкими криками:
– Да здравствует свобода!
И всюду раздавался смех, звучали ласковые голоса.
Это нравилось Климкову, он вежливо уступал дорогу встречным, смотрел на них одобрительно, с улыбкой удовольствия.
Из-за угла выскочили, тихо посмеиваясь, двое людей, один из них толкнул Евсея, но тотчас же сорвал с головы шапку и воскликнул:
– Ах, извините, пожалуйста!
– Ничего...
– любезно ответил Климков.
Перед Евсеем стоял Грохотов. Чисто выбритый и точно смазанный маслом, он весь сиял улыбками, и его сладкие глазки играли, бегая по сторонам.
– Ну, Евсей, вот уж попал я в кашу. Если бы не мой талант... Ты знаком? Это Пантелеев, тоже наш...
Грохотов задыхался, говорил быстрым шёпотом и торопливо отирал пот с лица.
– Понимаешь, - иду бульваром, вижу - толпа, в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо - не знаете вы фамилии его? Фамилия - Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. "Господа, - шпион!" Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех - как шилья... Пропал, думаю...
– Зимин?
– смущённо спросил Евсей, оглянувшись назад, и пошёл быстрее.
Грохотов вскинул голову к небу, перекрестился и продолжал ещё более торопливо:
– Но господь надоумил меня, сразу я опомнился и громко так кричу: "Господа, полная ошибка! Я не шпион, а известный подражатель знаменитых людей и звуков... Не угодно ли проверить на деле?" Эти, которые схватили меня, кричат: "Врёт, мы его знаем!" Но я уже сделал лицо, как у обер-полицеймейстера, и его голосом кричу: "Кто ра-азрешил собрание толпы?" И слышу - господи!- смеются уже!.. Ну, тут я как начал изображать всё, что умею - губернатора, пилу, поросёнка, муху, - хохочут! Даже те, которые держат меня, засмеялись, окаянные, выпустили... И начали мне аплодировать, честное слово, - вот Пантелеев удостоверит, он всё видел!..