Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
Тогда подросток Любомир ненавидел тиуна и гридней, которые собирали дань. Но прошло несколько лет, и Любомир попал в дружину князя. Теперь он сам ездит с князем в полюдье, творит несправедливость. А еще вспоминалась Любомиру соседская деревенская девчонка, какая нравилась ему. Потом на мысль пришла Дарья. Явилась и исчезла, а сознание подчинила княгиня. Анастасия ворвалась в его сердце неожиданно и завладела им. Трудно Любомиру сдерживать свои чувства, он знает, это тайная любовь, и не может предсказать, чем она закончится… Сладкая и горькая любовь. Гридин по нескольку раз в день видит княгиню, слышит ее голос, но должен таиться, скрывать свои чувства. Он боится, чтобы кто-нибудь не проведал о его любви, опасается навредить княгине. В последний выезд за город, когда они остались наедине, Анастасия сказала ему, что скорее удалится в монастырь, чем согласится потерять его, Любомира. Но ведь и он теперь не мыслил себе жизни без княгини…
У костра громко переговаривались гридни, весело смеялись, и им было непонятно уединение Любомира. Наконец кто-то позвал его, и гридин поднялся, нехотя подошел к огню.
Подул резкий ветер, и понесло первые снежинки. Вдруг снова потеплело, но было ясно, что это последние дни перед зимними холодами. В такую пору смерды заканчивают подготовку к зиме, а бабы и девки ходят в лес, собирают морошку, клюкву.
Ближе к зиме в городах искали приюта лихие люди, жили таясь. Сыскав какую-нибудь избу-убежище, днями отсиживались в кабаке, пережидая морозы, и с нетерпением ждали весны, когда их охотно примет лес.
В Москве ватажники облюбовали кабак Ермолая: хоть Кремль и под боком, но хозяин надежный, не выдаст. Старый гусляр Фома, расставшись с Олексой, последние дни доживал у кабатчика. Лихих людей он узнавал по имени, и они его узнавали, звали за стол, угощали.
Забрели как-то в кабак три товарища, уселись за стол. Подмигнул один из ватажников Ермолаю - тот им мигом на стол выставил капусту квашеную, дымящиеся щи с потрохами, хлеб ржаной да жбанчик пива хмельного.
Ватажник, кряжистый, крупный, с бородой до пояса, позвал старца, стоявшего поодаль:
– Садись с нами, Фома, поведай, что на свете слыхивал?
– Эк, Фома, тебя и годы не берут!
– заметил второй ватажник.
– Я однажды смерть ждал, а она меня пожалела, Сорвиголов, - отшутился старец.
– Верно, там во мне нет нужды.
А Сорвиголов бороду огладил, посмеялся:
– Может, с нами в зеленый лесок потянет?
– Да уж нет, Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога - к тебе.
– Приходи, только гусли с собой захвати.
– Эк, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Но я и без струн вас потешать буду.
– Ежели так, рады тебе будем.
И, налив в глиняную кружку пива, Сорвиголов протянул ее старцу.
– А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.
– Что ж ему горе мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?
Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а Фома, прихватив щепотку капусты, долго жевал ее беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:
– Ужели и я когда-то был молодым? Кабатчик сказал:
– Чему сокрушаешься, Фома, ты сегодня старец, мы - завтра.
– То так, все мы гости на земле, а настигнет час - и примет нас Господь в жизнь вечную.
Сорвиголов отложил ложку:
– Однако, Фома, я на этом свете еще погулять хочу.
– Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.
– Мы, Фома, и на этом свете судимы, - добавил другой ватажник.
– Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.
Сорвиголов перебил его:
– Ежели мы до них добираемся, тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.
В кабак вошел гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принес ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец оставил чашу, спросил:
– Откуда и кто такие, молодцы? За всех ответил Сорвиголов:
– Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.
– Кхе.
– Гридин допил пиво, стукнул чашей.
– Тогда ясно, соколы.
Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.
Поднялись и ватажники:
– Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно. Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.
И еще одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока доберется смерд до города на торжище, кони из сил выбивались.
В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо в другой город санные обозы с ближних и дальних погостов, шумно делалось. В Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды привозили зерно и мед, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерды приценивались к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупив, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, покупали подарки дочерям и женам.
Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь было шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.
На рождественские праздники Олекса из церкви выбрался, долго бродил по торжищу. Оголодал и, оказавшись в калашном ряду, купил пирог. Вокруг голосисто кричали пирожницы и сбитенщики, но Олекса точно не слышал их. Он жевал пирог и смотрел на молодайку, продавшую ему кусок пирога. Молодайка была милая, румяная, ее большие голубые глаза лучились.
Осмелел Олекса, спросил у молодайки имя, а узнав, что ее зовут Дарьей, похвалил пирог.
И снова, чуть побродив, вернулся в калашный ряд, снова купил у Дарьи пирога. Та уже домой собралась, Олекса за ней увязался. Шел до самого Дарьиного домика. Выведал дорогой ее несладкую судьбу, а прощаясь, попросил:
– Можно мне, Дарья, навещать тебя, пирога купить либо щей твоих поесть?
Ничего не ответила она, лишь густо покраснела.
ГЛАВА 7
Великий князь зиму не любил. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая. Когда он был мальчишкой, они с. отцом возвращались в Новгород. Князь Александр Ярославич закутал сына в тулуп и, придерживая, успокаивал.