Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

Тумасов Борис Евгеньевич

Княжество у Константина Романовича неспокойное: уперлась в южное подбрюшье Дикая степь, и редкий год обходится, чтобы не топтали Рязанщину копыта татарских коней.

Рязань для Руси что грудь: она первой принимала на себя удар степняков, печенегов и половцев. Сшибались в жесточайшей сече рязанские ратники со степняками, звенела сталь, и падали воины среди березовых перелесков и древних курганов.

А с той поры, когда страшным ураганом прошелся по Рязанской земле и Залесской Руси хан Батый, постоянная угроза нависла над Рязанщиной, над ее городами: Пронском и Белгородом, Переяславлем-Рязанским и Зарайском, Борисовом-Глебовом и Ростиславлем, Коломной

и самой Рязанью. Отстроятся рязанцы, возведут бревенчатые стены детинца, и снова какой-либо татарский царек стучится в ворота.

Избы и домишки ремесленного люда жмутся к кремлевским стенам. С трех сторон город прикрывают вал, ров и овраги, а четвертая сторона прилепилась к речной круче.

В детинце княжьи хоромы, каменные Успенский и Борисоглебский соборы, хозяйственные постройки, поварня, клети с зерном и продовольствием, скотница, которую строго берегут княжьи дружинники.

Константин Романович среди удельных князей слыл человеком скупым, домовитым. Даже полюдье не доверял тиуну или боярам, сам объезжал во; почитай, всю зиму в санях проводил, дань со смердов выколачивая, только и передыхал в Муроме, Пронске и Коломне.

Между Константином Романовичем и Андреем Александровичем была неприязнь: великий князь на северо-восточную часть Рязанщины зарится, а с прошлого лета стали до Рязани доходить слухи - у московского князя Даниила волчье желание овладеть Коломной. Рязанский князь сыновей Александра Невского бранил, корыстолюбцами их величал. А когда во Владимире на съезде мурза Чета пытался их примирить, Константин Романович обиды набрался, высказался. Андрей Александрович взъярился.

–  Хулу возводишь!
– кричал великий князь. А Даниил руками разводил:

–  Поклеп. Хоть, по справедливости, Коломна к Москве ближе и ею Ярославичи владели.

–  Когда?
– возмущался рязанский князь.
– В помыслах разве? Я суда у хана искать буду!

–  Ты?
– рассмеялся Даниил Александрович.
– Так-то тебе хан веры даст! А вот я пожелаю да и возьму Коломну на щит!

Константин Романович плюнул в Даниила Александровича, а тот саблю обнажил. И ежели бы не мурза и епископ сарайский, быть беде…

С той поры два года минуло, но князь Рязанский угрозу Даниила не забыл. Неспроста, ох неспроста говорил московский князь, что Коломна Москве сподручней, - вдруг да попытается исполнить свой замысел? Тогда не миновать кровопролития между дружинами.

Коли же такое случится, он, князь Рязанский, призовет в подмогу хана Ногая…

* * *

Вернувшись с реки, Константин Романович, потрапезовав и передохнув, намеревался чинить суд. Покликал пристава:

–  Собрались ли истцы и ответчики? Пристав промолвил:

–  Готовы, князь.

Константин Романович вершил суд на княжьем дворе. Усевшись в высокое кресло, обтянутое красным бархатом, подал знак, и толпившиеся вокруг бояре и гридни притихли. Народ вперед подался. День-то воскресный, люда собрал немало.

Творил князь суд, как уж с древних лет повелось, со времен Ярослава Мудрого, по «Русской правде». Первой привели истицу, рябую девку. Жаловалась она на торгового человека, который сулил жениться, а как прознал, что она непраздна, так сбежал. В подтверждение сказанного девка поглаживала большой живот.

Князь посмотрел на купца с укоризной:

–  Чуешь грех за собой?

Замялся торговый человек, а Константин Романович уже приговор объявляет:

–  Платить тебе, торговый человек, за посрамление молодки пять гривен.

Посмеялся народ над незадачливым купцом: эка, какая дорогая любовь оказалась, - а пристав с гриднями уже другого на суд приволокли. Детина здоровый, рыжий. Разбоем промышлял. Грозно нахмурился князь:

–  Почто же ты, вор и душегубец, не с трудов праведных живешь? Сыт кровушкой людской?

Расхохотался разбойник:

–  Ужели ты, князь, сеешь и жнешь? Ты ведь пахаря-смерда обижаешь, грабишь, клети свои его добром набиваешь.

Махнул Константин Романович приставу:

–  Разболтался вор, разумничался. Утопить его в Оке, дабы другим неповадно было…

Расходился народ, одобряя суд князя:

–  По справедливости приговор княжий, - эвон, сколь разбойного люда бродит.

* * *

Константин Романович не раз мысленно обращался к спору на съезде. Да, он отправится к Ногаю, и, коли князья за то его попрекнут, Константин Романович им ответит: «Что же вы великого князя не судите, не у него ли в привычку вошло Орду впереди себя пускать? »

Иногда он думал о том, что никто из князей не встанет в защиту Рязани, побоятся братьев Даниила и Андрея. Единственный, кто правды ради голос подать может, - это Михаил Тверской, но он за рязанского князя не вступится, а все потому, что между ним, князем Рязанским, и Тверским давняя неприязнь. Все из-за княгини Ксении. Было время, послал князь Константин бояр сватать Ксению, а та Михаила предпочла. И хоть тому не одно лето минуло, а Константин Романович тверичу простить не мог, что помешал его счастью. В первый год даже войной на Тверь замышлял пойти, да бояре отговорили. И он согласился: ну что сказали бы о нем люди? А на Ксению князь Константин обиды не таил: ему ли тягаться с Михаилом? Тот высок, широкоплеч и ликом выдался. Тем, верно, и взял Ксению.

Ныне у рязанского князя своя семья, жена, дети, но он, князь Константин, нет-нет да и вздохнет, Ксению вспомнит. Сначала имя жены путал - Ксения перед глазами стояла.

И снова рязанский князь думал о том, что ни Ярославль, ни Ростов с Угличем, ни уж, конечно, Тверь и Рязань не встанут против князей Владимирского и Московского, а те всегда готовы Рязанское княжество пощипать, от его земель крохи отхватить.

Как только Константин Романович о том задумывался, так Ногая вспоминал. Как-то несколько ногайских улусов подкочевало чуть ли не к верховьям Дона, в Пронске даже тревогу ударили. Пришлось рязанскому князю дары везти степняку, бить челом, чтобы убрались его улусы с Рязанщины.

Ногай тогда принял Константина Романовича благосклонно, угощал, сажал с собой рядом, в дружбе заверял. Правда, хан слово сдержал и татары его Орды редко набегали на Рязанщину.

Прознав о поездке Константина Романовича к Ногаю, Тохта потребовал явиться в Сарай. Вот уж когда князь страху натерпелся, совсем было с жизнью простился, но Тохта помиловал, а уж как изгалялся - поди, на коленях поболе, чем в храме, настоялся.

Размышляя о том, рязанский князь лишь вздыхал: разве он один такой, в Орде всё проходят через унижения, никого горькая чаша не минет. Да и здесь, на Руси, последний мурза с ханской пластиной мнит себя выше русского князя. Перед этой пластиной со знаками все склоняли головы. Русские князья мечтали о ней как об охранной грамоте. Батый жаловал золотой пластиной Невского, поэтому Берке прощал Александру Ярославичу своевольство. Даже когда тот, возвращаясь из Орды, порубил татар, попытавшихся заступить ему дорогу, хан Берке не обвинил Невского.