Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 1. 1867-1917
Шрифт:
Все мои предложения были приняты; все указанные лица смещены с их должностей и, конечно, стали моими неприятелями. Ген. Гельфрейх также был устранен из комиссии по снаряжению снарядов и послан в г. Архангельск для наблюдения за приемкой имущества доставляемого в этот порт нашими союзниками. Против меня он затаил злобу, дать выход которой он счел удобным позднее в тяжелые для меня дни смерти моего старшего сына, Дмитрия, геройски погибшего в боях под Вильной; встретившись в эти дни со мною Гельфрейх сказал мне:
«Примите мое сожаление о смерти вашего сына, хотя мне и не стоило его высказывать вам, так как, благодаря вам, я был сослан в Архангельск».
В тот момент я был так подавлен потерей моего дорогого, талантливого сына, что
В этой связи позволяю себе сказать здесь несколько слов о моем старшем сыне Дмитрии и об его геройской смерти.
Наш сын, Дмитрий, отличался от всех наших детей особыми моральными качествами. Он был особым ребенком с самого раннего своего детства и был любим всеми, кто имел случай с ним познакомиться. Он ни разу не был наказуем ни в доме, ни в школе, отличался удивительной добротой к своим товарищам, помогая им и советами, и деньгами, которые иногда ему давали для покупки завтрака в школе. Он кончил 11-ю гимназию с золотой медалью, а в Университете, на естественном факультете, он за 2 года выполнил все практические занятия за весь Университет. Несомненно он был бы оставлен при Университете для подготовки к профессорской деятельности, так как выявил особую любовь и способность к научным изысканиям по биологии.
Прапорщик запаса Гвардейской артиллерии, как только вспыхнула война, он, едва оправившись от перенесенной им тяжелой болезни (скарлатина), пошел в армию и немедленно же, в конце августа 1914 года с своим Гвардейским Артиллерийским дивизионом был отправлен на фронт. Весной 1915 года, когда было убито много офицеров в пехотных полках, то он, по своей охоте, перешел на службу в 1-й Его Величества Стрелковый полк и через некоторое время, после ознакомления со службой в пехоте, получил в командование роту. В течении полгода он участвовал во всех боях, которые выпали на долю гвардии, и получил все боевые ордена включительно до Св. Владимира 4-й степени.
Чтобы охарактеризовать доблестное поведение моего сына Дмитрия во время войны я приведу здесь несколько строк из статьи, написанной солдатом его парка, П. Городски-ным17), под заглавием «Светлой памяти прапорщика Ипатьева» («Вестник особой армии» № 44, за 1916 г.):
«...Именно таким предметом, достойным подражания, и был прапорщик Ипатьев среди своих подчиненных солдат, которые видели в нем олицетворение доброты и любви в тяжелые минуты боевой жизни, где нужно быть об’единенным одним духом, мыслью и желанием. Правда, он не был фронтовик, вымуштрованный военными манерами, который бы отличался только одной внешней формой, но он имел внутреннюю связь души с душою солдата, с которой сливался во едино. Во время физического изнурения раздавался ласковый голос прап. Ипатьева:
«Братцы, что же делать? Нужно... Ведь и неприятелю не слаще... Давайте-ка веревки, и будем помогать лошадкам».
Солдаты, слыша призыв любимого начальника, оживали как бы с притоком свежих сил. Обессилевшие лошади размуничивались, веревками зацепляли за крюки осей и тут прап. Ипатьев подавал пример, брал веревку через плечо, глядя на него, брали и остальные... «Ну, братцы, с Богом!», и общими усилиями парк втаскивали на гору или вытаскивали из грязи и после передышки трогались в дальнейший путь; если же дорога была лучше, то делали небольшой привал. Солдаты раскладывали костры, сушились, а он ходил от костра к костру, шутил с солдатами и с постоянной улыбкой ободрял всех. Невольно среди их суровой обстановки, это казалось чем-то новым, и они не чаяли души в своем юном начальнике.
Солдаты, видя доброту своего начальника, рвались за него в огонь и в воду, да и там, в парке, не остывала любовь. Если приходилось ему навестить товарищей офицеров, когда он приезжал туда, солдаты рвались заглянуть ему в лицо, узнать настроение, ответить на приветствие «здравия желаем» и подержать коня.
Бои развивались на Л... фронте успешно. Неприятель всеми силами стремился перебраться на другой берег реки Нарева. Вот тут и пришлось ему со своими орлами блестяще выполнить возложенную задачу. Подходил момент атаки неприятельских окопов, что и было выпол* нено быстро. Окопы были взяты лихим ударом, неприятель опрокинут. За такое великое дело не мог он не отблагодарить своих серых богатырей, вышел бесстрашно из окопа со словами: «спасибо, дорогие братцы», — и не успел стихнуть ответ, как шальная пуля сразила героя и к вечеру его не стало.
Провожая его труп, рота рыдала, да и там, когда услыхали печальную весть, плакали слезами горькой утраты.
Вот почему и приходит его тень в воображение знавших его и каждый помянет его словами: «Мир праху твоему, герой; ты вложил в наши сердца неизгладимую любовь, которая будет вечно памятна, как идеал отношения начальника к подчиненному; ты слил душу офицера с душою солдата».
П. Городскин.
21 сентября, 1916 года.
Я приведу также и отзыв о моем сыне его начальника командира батальона лейб-гвардии 1-го Стрелкового Его Величества полка Олега Ивановича Понтюхова, который в своем письме сообщил мне подробности об его геройской смерти в бою под Вильной, где особенно отличилась рота моего сына:
«...Не для того, чтобы угодить отеческим чувствам Вашим, а искренно и от души скажу, что он был «красой и гордостью» нашего полка, несмотря на присущую ему необычайную скромность и даже застенчивость.
Прапорщик артиллерии, он по собственному почину прикомандировывается к боевому, сильно пострадавшему уже, полку, потерявшему почти весь офицерский состав и готовому на новые потери и подвиги. Как ясно я представляю себе его, едущим на гнедом коне впереди своей роты, или со мною в голове батальона. Если у нас, старых офицеров, бывало что-нибудь на душе тяжелое, стоило лишь посмотреть на улыбающееся лицо прапорщика Ипатьева, — я бы сказал на восторженное лицо, — поговорить с ним, и на душе станет легче. Он не был разговорчив, но он очень умел слушать и делал это с большим удовольствием, как будто душу свою отдавал в это время собеседнику.
Я ни разу не видел его, — по крайней мере, не могу припомнить этого, — мрачным, недовольным, — хотя даже мы, старые офицеры, то и дело ворчали. Мы старались беречь его, и это было не легко, потому что он был весь порыв вперед, и страх ему был, кажется, не ведом. Если мы берегли его, то это, может быть, было также и «в собственных интересах», чтобы не потерять такого «душу человека»...
Мне и жене стоило не мало мучений перенести потерю такого сына, и только сознание, что его геройская смерть пошла на благо России, могло приносить нам минуты утешения.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ ИЗБРАНИЕ МЕНЯ В ЧЛЕНЫ АКАДЕМИИ НАУК
В конце 1914 года, в последних числах декабря я получил пакет с рассыльным из Академии Наук, в котором содержалось удостоверение, что я за мои научные труды избран Императорской Российской Академией Наук ее членом-корреспондентом по химии. Это было большой неожиданностью и, конечно, большой радостью для меня, так как получение этого звания указывало мне, что я в будущем могу быть кандидатом для избрания меня действительным членом Академии Наук. До того времени я считал, что другие химики были более достойны занять место в Академии Наук; в частности, мне всегда казалось, что мой брат, проф. Петербургского Университета Лев Александрович Чугаев, и по своей эрудиции и по работам, имеет все шансы быть избранным в академики. Получение мною звания члена-корреспондента невольно заставило меня несколько иначе оценивать всю ситуацию о будущем кандидате в члены Академии Наук. Но так как в Академии Наук по большей части для химии было предоставлено два кресла, которые уже были заняты академиками Вальденом и Курнаковым, людьми сравнительно не старыми (около 52 лет), то понятно, что вопрос о будущем кандидате не мог представлять для кого-нибудь особого интереса.